В начале осени 2006 года не стало замечательного поэта Анатолия Кобенкова- минуло с тех пор  пять лет. Литературная судьба  маститого поэта тесно связана с Братском. Он любил в нашем городе выступать, здесь живет немало его читателей. Анатолий Иванович поддерживал  братских поэтов, издавая их книги, публикуя в журналах. Память о  Кобенкове живет в сердцах читающих сибиряков. Студентка Московского литературного институту, братчанка Аня Чернигова написала о своём самом любимом поэте. Её размышления мы предлагаем читателям нашего сайта.

...пусть кто-нибудь

поймет, что у нас

особенный путь,

и особая стать,

и особая жуть,

и все мы такие,

которым свернуть

в сторону - не пристало...

А. Кобенков

Глядя на лицо человека, можно немало рассказать о его жизни. Морщинки, появившиеся от частых улыбок, или глубокие складки на лбу от постоянного напряжения, живые лучистые глаза или глаза, потускневшие от слез, – ничто не укроется от внимательного собеседника. Творчество – всё равно что лицо человеческой души. Время оставляет на нем следы не менее глубокие, а порой меняет до неузнаваемости. Только рассмотреть его не так просто: эпоха со всем многообразием ее черт, страны и города, где человеку приходилось бывать, семья, круг друзей – всё находит своё отражение.

Наглядный пример – поэтическое творчество. Исследуя то, что создал поэт на протяжении жизни, можно сказать о развитии личности в то время, о том, что волновало её. Однако от нас это далеко: живя в иных условиях, мы выступаем здесь лишь как сторонние наблюдатели. Другой вопрос: как живет современный поэт, от чего уходит и к чему приходит в своем творчестве?

Любой творческий путь, как и жизненный, неповторим, поэтому говорить о каком-то едином для всех варианте развития невозможно. Потому-то и становится интересен каждый автор: дорога, которой он следовал, уникальна, и, пристально вчитавшись в его стихи, можно словно под руку с поэтом пройти все её повороты.

Здесь речь пойдет о не так давно ушедшем Анатолии Ивановиче Кобенкове (1948-2006). Это сибирский поэт, выпускник Литературного института имени А.М. Горького, организатор Международного фестиваля поэзии на Байкале, автор двенадцати поэтических сборников.

Последняя прижизненная книга его стихов - «Строка, уставшая от странствий...», куда входит избранное из творчества до 2003 года. Так как в ней собраны стихи разных лет, начиная с периода юности автора, именно она помогает увидеть путь Кобенкова как поэта. Как пишут вначале составители, данная книга – «результат жесткого отбора. Убедительнее всего об этом свидетельствуют плотность переживания, густота мысли и слова, неслучайность повода для поэтической речи – все то, что объединяет собранные здесь стихи». Составители, В. Науменко и Г. Сапронов, были лично знакомы с Анатолием Кобенковым, и составление книги было им одобрено. Каждый из разделов («60. Вечер в провинции», «70. Яблоня» и др.) включает в себя стихи, написанные в одно из десятилетий второй половины XX века. Последний носит название «Новый век. Послушание гулу», где собраны произведения, созданные после 2000 года. «Кобенков, переходя из десятилетия в десятилетие, копил не только уроки и литературное мастерство, но и умение пожертвовать этим мастерством ради большего – поэтической правды и правоты», - говорят составители. Анализируя сборник, можно пронаблюдать, как менялось творчество поэта в течение жизни.

Думаю, начать стоит с ранних стихотворений А. Кобенкова. Они пишутся в 60-е гг., когда поэт еще достаточно молод и его стиль только начинает формироваться. В это время закладывается своеобразный фундамент всего дальнейшего творчества. Главным образом, это атмосфера, которую Анатолий Иванович начинает создавать в своих стихах - атмосфера легкости, простоты и искренности. Первые строки – первые фразы неповторимого рассказа о жизни, безусловное достоинство которого – честность. Она всегда будет чувствоваться в каждом стихотворении Кобенкова и покорять читателя.

Стихи этого периода пронизаны трогательными фантазиями, искренностью человека, не так давно распрощавшегося с детством. Он воспроизводит мысли и слова ребенка, в котором уже утвердилось понятие «я», но который только начал постигать мир. Игры во дворе, первые книжки, первая любовь, возникновение в сознании некого идеала женщины («балерина с бледной тенью от ресниц») – всё это поэт показывает как бы через призму восприятия самого мальчика.  Отсюда и незамысловатость рифм, и простота речи, состоящей в основном из простых предложений, и своеобразная наивность.

Я очень, очень невоспитанный,

я очень длинный, я худой,

я почему-то неупитанный,

я пахну лужей и весной.

Я плитку мокрую пинаю,

я синим фантиком шуршу,

я все на свете понимаю.

Я все на свете совершу!

«Весна»

Ранние стихи А. Кобенкова дышат тихим спокойствием и романтикой, взгляд поэта направлен в будущее. Но, что главное, тема детства навсегда оставит след в его творчестве. Интересно то, как она будет трансформироваться, сочетаться с другими мотивами, но искреннее восхищение миром, удивительным, непостижимым, и некая оглядка на себя-ребенка будут порой чувствоваться особенно ясно. Много позже это найдет отражение и в стихах, посвященных дочери: поэт никогда не потеряет способность говорить с ребенком на его языке. Только вот с годами он начинает смотреть на детские воспоминания более философски, они становятся некой отправной точкой, отталкиваясь от которой, Кобенков уходит в рассуждения на более глобальные темы. Он описывает, как бабушка ищет очки в стихотворении «Вечер из детства», но лежат они «тихо-тихо», и поэт – тогда еще ребенок – думает: «Если будет тихо, дедушка не сможет умереть...» - и в конце приводит к глубокому выводу:

Я еще не знал, что в этом мире

есть такое правило для жизни:

смерть, любовь, и вера, и надежда

к нам приходят в полной тишине.

«Вечер из детства»

Речи Кобенкова поначалу свойственна своеобразная намеренная простота. Просторечные выражения («тамошние», «кафушка»), тавтологическая рифма (имеют-имеют, рядовые-рядовые), отсутствие сложных метафор – всё здесь уместно: вначале так передается речь ребенка, позже – размышления солдата, не перегруженные излишней яркостью. Создается впечатление, что Кобенков воспроизводит странички своего армейского дневника: стихи написаны почти прозаическим языком, эпитеты, за редким исключением, отсутствуют, нередко используется белый стих. Однако слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами, которые встречаются как в стихотворениях этого периода, так и позже, будут передавать нежность поэта ко всему, что его окружает. Позже язык будет меняться, усложняться, однако стихи по-прежнему будут восприниматься без напряжения и напоминать доверительный разговор с читателем.

Что касается мысленного возвращения к детству, то с течением времени оно перерастет в ностальгию по прошлому в целом. Но ностальгию одушевленную. Это женщина, чьим именем даже можно было бы назвать дочь: «Ностальгия Ивановна, Настя! Красивое имя...» Поначалу это лишь воспоминания солдата о доме, родителях, любимых девушках, однако уже в 70-е, когда Кобенкову еще нет тридцати, появляется и осознание безвозвратно уходящего времени, начинает мучить проблема поиска смысла жизни: «А ночью разбудила мысль о том, / что так и не написана страница, / ради которой стоило родиться...» Позже это уже ностальгия с примесью некой горечи, когда поэт смотрит на все с высоты прожитых лет.            

Я хожу по земле,

помню:

юность моя улетела,

а в газетах об этом

до сих пор

ни единой строки...

«Снег уже почернел...»

Припомнившаяся жизнь «с раскладушкой, но без комнаты, / с книжкою, но без угла» наводит и на мысль, что тогда же не было и ссор «из-за каждого рубля». А в одном из поздних стихотворений А. Кобенков будет говорить об уже навеки потерянном: «все, чем я мыслил себя, пораспалось / в урночках или гробах».

            Стоит отметить, что довольно рано в его стихах начинает возникать тема приближающейся старости и смерти. Вероятней всего, сказывается чувствительность творческой натуры, способность смотреть далеко вперед и чуть ли не с юных лет задумываться о неизбежном. Но эта тема, как и прочие, постоянно эволюционирует: от примирения с неизбежностью конца в начале творческого пути («Не потому, что горе / добило, а потому / хочу умереть у моря, / что все равно умру...») позже поэт начинает размышлять о том, что будет после: очнется ли он деревом в небе, вернувшись в лоно природы, которая его создала, станет ли прахом... Но везде уверенность, что смерть телесной оболочки – вовсе не конец существования души, потому нет и страха, нет безысходности, трагичности - есть тихая грусть и надежда. В позднем творчестве Анатолий Иванович приходит к главному: что бы ни случилось с ним, в природе ничего не изменится, течение времени не остановится, мир будет полон прекрасных мелочей, пусть для других – живых.

Все на свете остается -

ты уйдешь, но не уйдут

ни деревья, ни колодцы,

что во тьме тебя найдут.

Ты и мнишь себя счастливым

оттого, что все твое

остается - и крапива,

и ожоги от нее...

«Все на свете остается...»

Поэт в конце пути благодарит жизнь именно за то, что она ничего не лишается со смертью человека и по-прежнему остается прекрасной. Уходят ли люди, рождаются ли - в природе всё неизменно, и потомки, так же, как и он, смогут наслаждаться великолепием окружающего мира. Причем это великолепие одинаково доступно как внимательному поэту, так и «маленькому человеку», вроде барабанщика похоронного оркестра или продавщицы продуктового магазина. В одном из ранних стихотворений Кобенков говорит, что был бы рад стать дворником и сметать снег с крылечка пушкинского домика, тем самым как бы приближаясь к великому гению. Каждому человеку, будь то парикмахер из Биробиджана, дворник или барабанщик, жизнь безвозмездно дарит прекрасное, и за это поэт неустанно благодарит ее. Слова благодарности звучат и в более ранних его стихах, он чувствует и умеет ценить каждую мелочь: «Спасибо лесу / за то, что лес, / лосю - за то, что лось...» Поэт благодарит жизнь за то, что она дарит ему:

В который раз я жизнь благодарю

за то, что помню Пушкина на память,

за то, что светел день, а ночь темна,

и дни летят, и годы наши мчатся,

и я еще умею без вина

в своей любви прохожему признаться...

«Десятый час. На улице темно...»

Кобенков-поэт, подобно ребенку, видит чудо во всем окружающем мире. Проявляется интерес к деталям, самым мельчайшим штрихам, которые делают необычным любой предмет и любого героя: «девочка, которая немножко / косит, но этим нравится сильней». Он с пристальностью живописца готов наблюдать падение листа или снежинки, словно собирается рисовать их.

Несмотря на то, что образ современного города часто будет присутствовать в его творчестве, он все время возвращается к солнечным полянам с цветами и насекомыми. Пчелы, кузнечики, множество трав (болиголов, ромашка, маргаритка...) наполняют пространство в его стихах. Даже повзрослев, он хочет трогать ветер и кувыркаться в травах. Природа – неотъемлемая часть стихотворений Кобенкова. Вначале она – лишь декорация, на фоне которой разворачиваются события, позже - одушевленное действующее лицо. В одном из стихотворений опавший лист становится попутчиком поэта, он идет рядом, «топает, сопит, хромает», спрашивает, больно ли на душе, и именно благодаря его присутствию поэту становится «хорошо на этом свете».

 Важно и то, что Кобенков и себя самого чувствует частью природы. В 70-х гг. он сочиняет, как поменялся местами с Яблоней, как цвели его ладони, и как он увидел мир ее глазами. Пройдет около десяти лет, и он ощутит себя одновременно и деревом, которое хочет воды, и облаком, плывущим неизвестно куда, и человеком, мечтающим попасть туда, «где сладок хлеб и солона беда». А в стихотворении, написанном уже в новом, XXI веке, он назовет только что ушедшего человека черновиком «рыбы? зверя? птицы?». Таким образом, с годами поэт приходит к идее единого начала всего сущего на земле, что уже в позднем творчестве неразрывно свяжется с библейской тематикой.

Библейские мотивы впервые появляются в стихах 90-х гг. Стоит отметить, что в это же время особенно часто встречаются упоминания величайших классиков литературы: Гомера, Гюго, Пушкина и др. Также становится особенно заметно, как с годами выровнялся язык поэта: стихи стали более ритмичными, образы – нестандартными и яркими. В речи – все та же свобода и простота, но теперь она гармонично сочетается со сложными конструкциями, уже не свойственными разговорному стилю. Поэту становятся близки устаревшие формы: старославянизмы начинают повсеместно встречаться в его стихах («несть», «днесь», «кому повем я»). Кобенкову словно становится тесно в пределах привычной современной лексики, и он обращается к полузабытым оборотам, почерпнутым из прочитанных текстов.

Поэт на протяжении всей жизни накапливал знания, читал огромное количество книг, и теперь находит выход продукт многолетнего их осмысления. Это касается и Библии. В стихах этого периода видно, как поэтом прочувствованы события, описанные в Библии, как близки ему ветхозаветные и евангельские персонажи: Иов, Моисей, Иосиф с Марией, Иисус, апостолы и многие другие. Сам же он словно переносится на две тысячи лет назад и видит происходящее глазами очевидца, молчаливого, не вмешивающегося в события, но понимающего всю их важность:

Это, кажется, я – оглянись, Назарей –

белый ослик, бегущий при мамке своей...

Это я – это тень в Гефсиманском саду,

та, что гаснет в Эдеме и светит в аду.

Это, Господи, я – превратившийся в слух

распоследний солдат и последний пастух,

это я – зрячий посох...

«Полугорсть бытия, говорящая плоть...»

Тысячелетняя мудрость приходит к поэту из библейских текстов. Мудрость, данная Богом и живущая в каждом человеке: «Всем ведомо, что всяк соединим / со всяким состраданьем и любовью». Поэт осознает свою причастность к древнейшим событиям и  мощную связь с историей еврейского народа через свой род и семью. Если в раннем творчестве Кобенкова семья – в детских воспоминаниях, юношеской ностальгии, позже – в образах жены и дочери, то теперь это глубокие корни, уходящие вглубь веков, связь не только родственная, но и духовная со всеми, кто жил до него.

С этого времени поэт пишет как бы с оглядкой на прошлое, но уже не только свое, а на прошлое, которое было за много веков до его рождения. До – бесконечность имен и судеб, рождений и смертей от момента сотворения Мира. После – тоже бесконечность. Жизнь поэта – звено в этой цепи поколений. Его опыт передастся внукам и правнукам, мир, в котором он жил, будет и их миром. Это та же природа, то же Родина. Имеется в виду не географическое пространство («Что мне пространство, что его мне эхо?..»), а мир, сотворенный Богом и данный людям в качестве Родины, своеобразное «письмо» человеку от Бога, как говорит Кобенков. В какой-то степени это сам Бог. И человек, будучи сотворенным по Его образу и подобию, также несет в себе частицу Бога. К этому приходит поэт в последние периоды творчества.

Я-то и прежде об этом не мог,

да и сегодня случайно:

вдруг я подумал, что родина - Бог,

в нас вырастающий тайно.

«Я-то и прежде об этом не мог...»

В сущности, поэт говорит о том, что каждый человек носит в себе и родину, и Бога. Может быть, это ощущение появилось оттого, что Кобенкову приходилось жить в разных городах и, привыкая к одному, переезжать в другой. Города оставались позади и рождались вопросы: «Зачем я жил там? А так - родился. / Зачем уехал? А низачем».  Но какое-то внутреннее понимание Родины наверняка оставалось неизменным. Настоящая Родина – внутри. Это нечто необъемлемое, постигаемое разве что душой. Но к такому пониманию Кобенков пришел, уже будучи зрелым человеком и поэтом.

До этого образ родины в его творчестве был более приземленным, поэт не связывал его с Богом. Это некое внешнее пространство, одушевленное и вполне земное: «Кивает веточкой – “ага”, / шуршит ромашкой – “ась?”». Это типичный советский город с обязательным памятником Ленину в центре, с заседаниями городского начальства по каждому мелкому поводу, например, по поводу того, нужно ли ставить на площади новогоднюю ёлку.  Там нет чудес и господствует быт. Отсюда, кстати, множество бытовых подробностей в стихах А. Кобенкова еще с периода юности («А почему бы не о быте, когда в него по шляпку вбиты?»).

Но удивительная фантазия поэта помогает превратить город в живое существо. В нем, подобно растениям, всходят дома и распускаются кварталы, трамвай говорит и присвистывает, зубы чистит день... Город  меняет человека, делает частью себя: «он меня осугробил, обдождил, обтесал», - пишет Анатолий Иванович. Здесь заметно, как в поздние периоды творчества А. Кобенков начинает использовать неологизмы, тем самым усиливая яркость и образность. Это еще одно свидетельство эволюции языка, когда поэту становится мало привычных языковых средств и он выходит за их пределы. В поздних стихах можно встретить «пьянодень» и «пьяноянварь», «снегопийц», «солнце- и дождеедов» и загадочных «гвоздержавопитающихся», населяющих город. Это город глазами живущего в нем поэта, и Анатолий Кобенков признается ему в любви не менее искренне, чем всему остальному в окружающем мире:

Я люблю его осень, и стены, и сень...

Эту дре-, эту бре-, эту дрень-, дребедень,

дребедень телефонов, перебрень суеты,

голубень горизонтов, лебедень высоты...

«Я люблю этот город, потому что люблю...»

Все творчество Кобенкова – признание в любви. К городу, к родине, к каждой мелочи, с которой он соприкасается, к самой жизни. Любовь – в каждом образе, в каждой строке. Но особое место, конечно же, занимает любовь к женщине. В раннем творчестве рождается идиллическая картина жизни в маленьком домике, где любимая варит вкусную кашу и напоминает о весне, с ее приходом исчезают сомнения и жизнь обретает потерянный смысл.  Но с годами мирная обстановка тихого домика разрушается, в него врывается жестокий быт и почти не оставляет места для сказки. Но образ любимой остается и углубляется: теперь это спутница, чья песня облегчает путь: «Пой, Оленька, / дорога далека, / судьба легка / и истина близка, / коль ты поешь...» Это женщина терпеливая и сострадательная, спасающая собаку и плачущая о ребенке, с таким же трепетом относящаяся к миру, как и сам поэт. Это не «балерина с бледной тенью от ресниц», а женщина в высоком смысле слова, которая разделяет с поэтом все его радости и горести.

 Когда проснусь, окликнутый, как брат

звездою дрогнувшей иль каплей дождевою,

люблю не женщину, которой я богат,

а ту, которая всю жизнь бедна со мною...

 «Когда проснусь от яркого огня...»

            Да, жизнь поэта в плане материальном была небогата, но источник духовных ценностей оказался неисчерпаем: Анатолий Кобенков смог увидеть и почувствовать прекрасное за каждым поворотом жизненного пути, найти чудеса и среди шумных городских кварталов, и стоя возле тихо журчащего родника. Жизненный путь привел поэта от детских восторгов и неразрешенных вопросов к пониманию важнейших истин. Непомерно ширился кругозор, усложнялся язык, мудрость, посеянная еще в отрочестве, с годами дала удивительные плоды. Анатолий Кобенков сумел выйти за границы своего «я», почувствовать себя частью природы, за которой поначалу мог только наблюдать, научиться перевоплощаться в каждое её творение, будь то дерево или птица. От понимания явлений в узком смысле он неизменно выходил на глобальный уровень. Родина как кусочек суши, наполненный кузнечиками и ромашками, стала осознаваться как весь мир, творение Бога, частицу которого каждый человек носит в душе. Семья, состоявшая из бабушки, дедушки и мамы, обрела вдруг высокий исторический смысл, когда поэт осознал  глубину корней, уходящих в далекое прошлое. После примирения с неизбежностью смерти он сумел в своем творчестве выйти даже за её пределы, рассуждая о том, что будет после.

Анатолий Кобенков ушел, но осталась красота, им увиденная и запечатленная в каждом стихотворении. Осталась благодарность бытию, Богу, человеку, идущему рядом. Эту благодарность чувствует и разделяет читатель, проникшийся стихами, даже после смерти поэта сохраняющими чистый звук его уникального поэтического Голоса.