Кавалер трех орденов Красной Звезды, ветеран Великой Отечественной войны Роман Прокопьевич Шаманский отметил бы этой осенью свое 95-летие. У него были все шансы встретить семидесятый юбилей Великой Победы – в селе Нижняя Шаманка, откуда он был родом, рождалось немало долгожителей. Однако, по злой иронии судьбы, солдат, прошедший всю войну от начала до конца, и встретивший салюты 9-го мая на входе в Берлин, погиб на родной Ангаре в 1958-ом году. Как это произошло – история темная, только однажды ветеринарный фельдшер Шаманский уехал на работу (в его ведении находился скот в трех населенных пунктах Братского района) и не вернулся. Поскольку он был неосвобожденным парторгом, есть версия, что ему «помогли» утонуть за излишнюю настойчивость в продвижении партийной линии. Однако выяснить что-либо не удалось. У Романа Прокопьевича остались жена, две дочки и воспоминания, записанные в дневнике. Если бы не дневник, который он вел с десятилетнего возраста до самой гибели, память о многих событиях умерла бы вместе с ним. Ведь нет больше его родного села Нижняя Шаманка, оно скрылось на дне Усть-Илимского водохранилища. Но память жива. Жива и благодаря тому, что его младшая дочь, Марина Романовна, сберегла часть записей, и, выйдя на пенсию, принялась за их расшифровку.

Дневник Романа Прокопьевича – это несколько блокнотов и небольших книжек, потрепанных, пожелтевших, исписанных убористым почерком. Он вел свои записи, даже сидя в землянке на линии фронта. Местами ручкой, местами – карандашом, и не всегда можно разобрать, что было написано на этих страницах 70 лет назад. Но Марина Романовна не сдается – разбирает по буквам, переписывает набело и отдает в набор, чтобы мысли отца стали известны потомкам. Отрывок из дневника, рассказывающий о встрече Романа Прокопьевича с младшим братом на фронте в 1944-ом году уже публиковался ранее, в сборнике «Братчане на фронте и в тылу». Однако мы решили напечатать ее еще раз.

Не ручаюсь за точность цитаты, но попытаюсь передать ее смысл: «Патриотизм – это любовь к своей Родине, а не демонстрация презрения к другим народам». Так вот, именно этим, истинным патриотизмом проникнут дневник Романа Прокопьевича. Человека, искренне влюбленного в родное сибирское село, и не растерявшего этой любви после всех испытаний. Человека незаурядного – кто знает, кем стал бы он, если бы имел возможность учиться – журналистом, писателем, краеведом? Все данные для любой из этих профессий у него были.

Роман Прокопьевич не застал затопления Нижней Шаманки, а Марине Романовне не удалось спасти всех его записей, хранившихся в родительском доме. По ее словам, там было немало сведений о месторождениях полезных ископаемых, местной флоре и фауне, происхождении названий деревень и многом другом. Кто знает сегодня, что еще 80 лет назад в Ангаре водились огромные осетры, стерлядь и множество другой рыбы? Что вода в реке была почти такой же прозрачной, как и в Байкале? Исследователей в сибирских селах не водилось, поэтому так ценны сегодня воспоминания очевидцев.

И накануне Дня Победы мы публикуем отрывки из дневника ветерана, рассказывающие не только о войне, но и о мирном времени, полном борьбы за жизнь, о нашем земляке, очарованном красотой и величием сибирской природы.   

Автобиографический очерк

Я родился, по словам моих родителей, в октябре 1919-го года (число неизвестно). Был крещен в Нижне-Шаманской церкви Трех Святителей 14-го октября 1919 г., и эта дата считается днем моего рождения. Отец – Шаманский Прокопий Петрович, мать – Шаманская Вера Григориевна.

По старому административному делению наш населенный пункт именовался село Шаманское Карапчанской волости Киренского уезда Иркутской губернии. По новому - село Нижнее-Шаманское Братского района Иркутской области. Если верить первым моим воспоминаниям (примерно 1922-1924-ый год), в селе, расположенном на острове посреди Ангары, было около 70-ти дворов.

По поводу возникновения этого поселения существует две версии: народная и историческая, научно обоснованная. У местных жителей существует предание, что в 1918-ом сей деревне исполнилось 300 лет, и возникла она так: первые поселенцы были братья Шаманские, двое или трое. Поначалу они поселились в районе Шаманского, Ершовских порогов. Но вскоре, разведав местность и убедившись в непригодности своего поселения, они выбрали этот, тогда безымянный, остров, выше по течению реки Ангара на 70 км. Остров был разделен протокой и в верхней и нижней части покрыт лесом, преимущественно сосновым. Часть острова была пригодна для сенокосных и пастбищных угодий. Небольшая часть его ниже протоки вполне была пригодна для землепашества и покрыта березняком, который легко поддавался раскорчевке. Остров имеет длину около 13-ти км, и, возможно, нашим предкам он пришелся по нраву и потому еще, что был хорошим в оборонном значении в то бранное время.

Однако, читая литературу по истории заселения Сибири, слушая рассказы стариков–старожилов и наблюдая многие местные семьи, наблюдая за расширением пашни, зная наперечет местных жителей и историю возникновения трех деревень-филиалов (уже в 19-м столетии), можно полагать, что заселение острова произошло позднее, в конце 17-го или в начале 18-го столетия. В своих трудах В.В. Пришишевский, ссылаясь на дневники Николая Спафария (царского посла в Китай), пишет, что цепочка деревень и заимок простиралась по реке Ангара выше и ниже Братского острога, основанного в 1631 году. Как нам известно, Спафарий путешествовал в Китай в конце 17-го столетия, и в своих дневниках он упоминал о Шаманском погосте. Из этого следует, что первые поселенцы на острове прибыли в качестве пашенных крестьян в конце 17–го столетия. (Деревня Пашино находится на острове в 10-ти км от села Нижне-Шаманское).

В окружающих населенных пунктах по реке Ангара как вверх, так и вниз, как правило, жители имели одну фамилию. Исключение – разнофамилие – встречается в селах и деревнях, как результат позднего поселения. Например, от Нижнее-Шаманского до Братска по реке Ангара, кроме трех филиалов–деревень, основанных выходцами из Нижнее-Шаманского, в Усть-Вихореве носят фамилию Чупины, в Дубынино – Дубынины, в Бурнино – Бурнин. Выше по Ангаре в Ершово – Зарубины, в Воробьево – Зарубины, в Банщиково – Банщиковы. Следует сделать вывод, что не всегда название населенного пункта созвучно с фамилией. Фамилия Шаманский, считаю, не простое сибирское наименование от корня «шаман», а исковерканное польское «Шиманский»… Причиной этого могло послужить то, что в далекие времена колонизации Сибири заселение шло не только казачеством, пашенными крестьянами из северных губерний и центра Московского государства, но и пленными эмигрантами и т.д. Вполне возможно, что наши предки были из Новгородской губернии, где встречается много фамилий потомков польского ополчения или пленных поляков (простых или шляхтичей). В то время это было вероятно, так как конец 17-го века и начало 18-го характеризуются для нашей местности усиленным расширением пахотных земель, усиленным заселением Ангаро-Илимского бассейна пахотными людьми с целью снабжения всего севера Илимским хлебом.

Предание же о праздновании 300-летия основания села в 1918-ом г., видимо, возникло в народе из-за безграмотности. По всей видимости, в этом году праздновали 200-летие воздвижения первой часовни, которую я хорошо помню. Она находилась на месте старого кладбища в верхней части села и, видимо, долго была местом богослужения до постройки церкви, которая была воздвигнута уже в середине 18-го столетия. Часовня, срубленная из толстых деревьев, была такой ветхой, что ей бесспорно можно было дать 200 лет.

На новогородское происхождение наших (моего) предков меня наталкивает до сих пор сохранившийся в народе обычай изготовления ряда предметов домашнего обихода и одежды, а также то, что местное наречие во многом напоминает наречие древних новогородцев, а отчасти – северян. Вполне возможно, что древние новогородцы прошли долгий путь, прежде чем добраться до берегов Ангары. Обский бассейн был заселен раньше, а позже началось заселение Енисейско–Ангарского, Ангарско-Ленского бассейнов. В наречии местных жителей встречаются слова очень схожие с коренным наречием жителей средней Оби и Иртыша.

Необходимо заметить, что у моих далеких предков, видимо, не было братской связи с коренным населением, о чем говорит особый славянский тип людей всех трех сел. Преимущественно высокий или выше среднего рост, голубые глаза, отсутствие признаков тюркской или монгольской крови. Внешность жителей сел, расположенных выше по течению (например, Дубынино), указывает на то, что их предки были связаны с местными эвенками и бурятами.  Аналогичную картину можно наблюдать и по реке Ока выше с. Братск. 

Первые воспоминания

Свою сознательную жизнь помню смутно, обрывками, с 1922-1924-го года.

Первая картина, что смутно запечатлелась в моем сознании, это чистка охотничьего оружья моим дядей Василием, младшим отцовым братом. Он приехал с гражданской войны, сильно болел и вскоре помер. Смерть его я не помню. Вторым, более отчетливым событием стала смерть Ленина. Народ на улице в морозную зиму 1924-го года, возбужденное: «Умер!». Но кто умер, где, я понять не мог, только понял, что кто-то умер далеко, и что это – большой человек.

В том же году летом, примерно в июле отец пытался приучить меня ездить верхом на лошади, и эта наука чуть не стоила мне жизни. Это произошло так. Там, где было расположено наше село, на острове р. Ангары, вся пригодная для земледелия земля была уже освоена и поделена в прошлом столетии, что вызвало необходимость разрабатывать землю за 20 км, в районе с. Подъеланка (бывшего Королево). В начале столетия количество разработанной земли, в общем балансе каждого крестьянского двора превышало наделы, находящиеся дома. Все это было связано с большими неудобствами. Крестьянину приходилось во время полевых работ сначала обрабатывать землю около села, а после переправлять лошадей и инвентарь через буйную Ангару и двигаться 20 км таежной тропой до, так называемой, Ивановской или Петровской заимки. Часто мешал этой переправе буйный нрав Ангары, сильные ветра, запоздалая навигация (в 1932-ом году Ангара освободилась ото льда 2-го июня). Как правило, сеяли на заимке поздно, в силу чего из каждых пяти лет один год был для хлеба.

Мой отец так же имел землю на Петровской заимке. Я по сей день помню расположение некоторых наших делян. До сих пор сохранились пни и сухие лиственницы со следами моих знаков, зарубок и т.д., напоминая мне о далеких временах моего детства.

В одну из таких поездок (это было, примерно, в июле 1924-го года), отец посадил меня на коня Игреньку, участника гражданской войны, очень боявшегося выстрелов и оружия вообще, даже запаха пороха. Отец хотел, чтобы исполнилась моя мечта – проехать на коне, и чтобы я проводил его до переправы через Ангару, на Гарменскую сторону. Когда мы выехали со двора, подъехал с охотничьим ружьем приятель отца, который тоже собирался ехать на заимку. При виде оружия Игренька всхрапнул, бросился в галоп и метров через 50 перекинул меня через голову, я упал и потерял сознание.

Пришел в себя я через несколько дней. Из рассказов очевидцев узнал, что упал на лежащие возле забора бревна, разбил голову и повредил грудную клетку, изо рта у меня несколько дней текла кровь. Как я выздоровел, уже не помню. Видимо, это падение и травмы повлияли на мое здоровье. После, как помню, я до 18-19 лет был хилым и рос очень медленно, мой рост не превышал 160-165-ти см.

Как протекала моя жизнь в тот период?  Родители, как правило, занимались земледелием. Выращивали лен и держали скот: 1-2 коровы, 2-х свиней, 2 лошадей, были от них и приплод. Пахотной земли было, примерно, 5-6 десятин и десятины полторы покосов, разбросанных в 4-х местах.

Лето отец и мать, большей частью, были в поле - сеяли, пахали, пары или работали на покосе. С осени – молотьба и т.д. Мать, когда я был очень мал, заменяла отцу бороноволока, т.е. боронила вспаханную землю. Когда мне исполнилось 6 лет, эту обязанность выполнял я. Иногда, доходило до анекдота – отец привязывал меня к дуге, боясь, чтобы я не заснул на лошади и не упал под борону. В свободное время отец любил выезжать на Ангару порыбачить: весной ловил сетью, а осенью – колол рыбу с огнем.

Землю обрабатывали примитивно. Вплоть до вступления в колхоз в 1931-ом году отец пахал сохой. На все село было не более 10-ти металлических пароконных плугов, 4-5 веялок, жатки появились только в 1929-30-х годах, а конные молотилки - еще позже.

Хозяйство велось только потребительски, сбыть зерно или другую продукцию здесь было некому. Деньги местному крестьянину удавалось получить только осенью, в период охоты на белку и другого пушного зверя и, изредка, не каждый год, от промысла кедровых орехов. Жизнь, в основном, была сытная, но холодная, всю одежду и обувь крестьяне изготавливали сами изо льна, конопли или шкур животных. Я сам до 1934-го года ходил в домотканых портках.

Старый дедовский дом

В этом доме на берегу Ангары я родился и провел свое детство. Такой дорогой, примитивный и чертовски милый дом, нет его милее! В нем знакома мне каждая половица, каждое возвышение и углубление его стен, каждый выскобленный сучок. В то время он выглядел новее. Без изменений остались, пожалуй, только окна. Они по-прежнему смотрят приветливо, как будто не замечают перемен, которые произошли за эти двадцать лет.

Помню смутно, что под окнами дома было мое любимое место, где я мечтал, фантазировал. На этом месте мне казалось, что весь мир заключен здесь, за изгибом улицы, и граница его пролегает за рекой. Смысл слова «заимка», произнесенного отцом, казался мне страшно далеким, недосягаемым для меня лично. Я представлял себе, что буду таким же неизменным и вечным, как стены родительского дома. И был абсолютно уверен, что отец мой - самый сильный и самый умный, и что родился он таким, какой он есть на данный момент.

Из друзей раннего детства помню только Володю Семеновского, с которым мы часто играли в прятки, а еще чаще дрались. Порой из-за этого родители наши ссорились самым серьезным образом. Отец вспыльчив, и порой я становлюсь жертвой его буйного характера, но в хорошем настроении он очень ласков и нежен со мной. Он учит меня стрелять из охотничьего ружья, ездить верхом на лошади.

В первый раз в жизни я взят на заимку на уборку хлеба. Моя обязанность – считать снопы. Отец очень доволен тем, что я уже свободно могу считать до ста. Мать так же перед всеми гордится мной еще и за то, что я могу очень рано вставать по утрам. Иногда мать ссорится с отцом, и мне удивительно, что взрослые ругаются и ссорятся как дети.

1926-ой год. Весной снова испытываю счастье быть на заимке. Еще отец осчастливил меня тем, что научил управлять  запряженной в борону лошадью. Прыгаю от радости.  Отец, шутя, называет меня «мужик», «работник». А мне это кажется очень серьезным, и я решаю еще больше помогать отцу. С заимки еду с нетерпением: скорее сообщить маме, что я уже умею боронить! Отец замечает мою радость и чуть заметно улыбается. Для того чтобы добраться до дома, нужно с Гарменки грузить лошадей в карбас и перевозить через реку. По условленному сигналу карбас уже подан. Я бросаю лошадь, бегу в карбас с радостью рассказать матери о своей работе, о помощи отцу. Мать смеется, ласкает меня.

Осенью случилось большое несчастье. Упражняясь в тайном курении, я поджег лен на русской печи. Он вспыхнул, как порох. Растерявшись, я не смог сразу спрыгнуть и получил страшные ожоги ног, рук, головы. И вот с октября лежу весь в повязках, часто в беспамятстве. А в деревне нет даже фельдшера. Лечат меня знахари, смазывают раны осиновым листом, смоченным в растительном масле.

1927-ой год. Испуганные мать и отец не находят себе места. Я уже несколько месяцев не поднимаюсь с постели. Треть поверхности тела представляет собой гноящиеся раны. Нет бинтов. Нет даже йода, я лечусь по рецептам, кто какие придумает. В начале марта стало заметно незначительное улучшение, появились первые признаки грануляции ран. Родители очень  рады. Я с трудом могу шевелить пальцами левой руки – сухожилия, видимо, также пострадали от огня.

В начале мая впервые встал с постели, дошел до окна. «Мама, я уже хожу!» - радостно сообщаю матери. Мать целует меня и называет любимым сыном. «Это Бог, сыночек, помог нам! Бог!» - повторяет она и крестится, глядя в угол. С интересом рассматриваю изображения, висящие в переднем углу избы, боязливо поглядываю на свои забинтованные конечности, думаю, как бы обратно не отнял Бог своей невидимой помощи. На дворе тепло, солнечно по-весеннему. Радостно играет детвора, мои сверстники. С завистью смотрю на них, горько жалею, что не могу принять участие в их играх. Отец в поле. Я вспоминаю прошлый год, свою помощь ему. Снова ложусь в постель.

1928-ой год. Сенокос прошел замечательно. Имел счастье узнать расположение всех своих делянок и, главное, я уже по-настоящему помогаю отцу. Сам, лично, подвожу копны до скирды! Игренька хорошо слушается меня, мы уже с ним друзья. В обед угощаю его хлебом и цветами. От последнего он почему-то отказывается.

В последний день работы отец объявил, что возьмет меня с собой в тайгу, за орехами. Ликую! Нет предела радости! С гордостью делюсь этой новостью со своими друзьями. И вот утром лезем в горы. Непроходимая тайга. Я с трудом поспеваю за отцом и матерью, но не подаю вида, что устал.  Отец заметил мое состояние и, к моему удивлению, поднял меня, прикрепил себе на спину, и в таком положении я «доехал» до места промысла.

Весело в тайге. По ночам у костра до тошноты грызу орехи. Днем «охраняю» собранные шишки, а главное, в моих руках настоящее заряженное ружье. Отец внезапно заболел и мы преждевременно прекратили промысел, вышли из тайги.

В этот год я иду в школу. Мне 8 лет. Как метеор я летаю по улицам деревни, делюсь этой огромной радостью.

Осенью я в школе. Не думал я, что при такой нашей бедности, да с больным отцом и кучей ребятишек смогу сидеть за партой, и у меня будут книги. А главное – настоящий карандаш! Кто не знал и не пережил бедности, тот никогда не поймет, что это за драгоценность (в наше время он валяется где попало, но в то время это было настоящее богатство – иметь свой карандаш).

1928-ой год, сентябрь. У меня появилась еще одна сестренка, назвали ее Валя. Вот ведь совпадение: я пошел в первый класс и родился новый человек! Но это неудивительно, дети рождаются каждый год. Кто живет, а кто умирает от разных болезней, от эпидемий, потому что врачей нет. И как, почему умирают люди, знает только один Бог! Видимо, так нужно. Как говорит моя бабушка Дарья, одни рождаются во благо Богу, они должны умереть. А кто рождается на муки, тот должен жить, мучиться, скорбеть и прочее. Я не особенно много помню из тех разговоров, уже, видимо, детская память не воспринимает всего, что хочется запомнить. А что не желаешь – запомнится на всю жизнь…

1929-ый год. Летом и осенью работал, помогал отцу в уборке урожая. Осень помню смутно, снова – школа. Учитель, Литвяк Иннокентий Гаврилович, питая к нам какую-то злобу, оставил на второй год меня и Маруську Козловскую в первом классе. Видимо, ему не понравилось, что у бедного мальчишки хорошие способности к учебе, лучше, чем у папенькиных сынков. Новый учитель, Бруев Борис Иванович, заметив мои и Маруськины способности, на третий день перевел нас во второй класс. Я одним из первых освоил алфавит и без посторонней помощи мог считать, писать. Друзья по первому классу: Анатолий Литвяк, Иван Нестерович Кузнецов, Семен Григорьевич Тараненко и другие. Многие ученики старших классов завидуют моим способностям. Я уже выучил наизусть букварь и к весне свободно читаю короткие рассказы. Довольны и рады все: отец, мать, бабушка, но больше всех – я. Вечерами с отцом упражняемся в арифметике. Он закончил только 1 класс, так что учимся с ним теперь вместе. Его так же интересует все.

Вот закончил с отличием второй класс, перешел в третий. Летом работаю с отцом, помогаю ему, стараюсь угодить, чтобы он похвалил меня, ведь я у него первый работник. Мать осталась дома с маленькими сестренками. На уборке хлеба мы жнем серпами с бабушкой на пару, почти не разгибаясь. Отец доволен моей работой, моей энергией. Даже соседи завидуют, что у отца такой старательный помощник, а я уж стараюсь, как угорелый. Ведь здоровье у отца все хуже и хуже… Конечно, в то время я мало знал о болезнях отца, только о чем-то догадывался, и лучше всего усвоил, что если отец меня хвалит, то надо стараться еще больше.

1930-ый год. Весной организовывался в нашем селе колхоз. Сначала организовывали коммуну, которая вскоре была распущена. Отец вступил в колхоз, хотя моя мать была категорически против этого. Меня удивляло и привлекало слово «колхоз», интересно было, что скот, лошади были согнаны вместе. Я с ребятами свободно ходил на конюшни, трогал любую понравившуюся мне лошадь. И нам всем нравилось слово «колхозник». Но, к моему огорчению, к следующей весне мы уже не были в колхозе, так как организовать его не сумели, как следует, да и сошлась в него одна беднота, а мужики покрепче в него не вступали.

Снова работаю с отцом на своем поле, снова стараюсь заслужить его похвалу. «Работник», «мужик»! Рядом работают со своими семьями другие ребята. В июне с мальчишками ездили за диким луком на остров Печами. Когда ехали обратно, услышали страшную новость, что в верховьях Ангары появились бандиты, что они там злобствуют. Мы с ватагой сверстников: Кешей Перетолчиным, Толей Литвяком и Гошей Тимофеевским пытались поточнее узнать, в чем дело, но нас отовсюду прогнали. Уже много позже мы узнали от взрослых сельчан, что какой-то бандит Серышев плывет по Ангаре и убивает людей. Было страшно, но, в то же время, интересно. На полях прекратились все работы. В конце месяца узнали, что Серышев пойман и увезен в тюрьму. Постепенно стихла тревога и напряжение, и деревушка опять зажила тихой, мирной жизнью. Лишь иногда мы, ребятишки, шумно играли в войну, нарушая тишину в селе, и за это на нас неодобрительно поглядывали взрослые.

Осень. Учусь в третьем классе. Отец видит мое превосходство в грамматике и арифметике и заметно гордится мной. Но в семье, чувствую, происходит что-то нехорошее. Отец болен. И чем больше он болеет, тем дольше его пьянки и чаще скандалы с матерью. По-детски стараюсь не замечать происходящего, но вижу все большее и большее недомогание отца. К чему стремится отец - ликвидировать свою болезнь алкоголем или какие-то душевные раны залечить спиртным? Вместе с учащением пьянок отца стало заметно хиреть наше хозяйство. Подрастающие братишки и сестрички требовали еды и одежды, новых штанишек и сорочек. Стало очень заметно наше обеднение и среди деревенской детворы. Братишка Петр уже пошел в школу, в первый класс. Купить ему все необходимое для учебы было не на что.

Удивительно, но почему-то мы часто с ним не ладили. Может, у нас с ним одинаковые характеры? Или я уж слишком чувствую свое старшинство? Из-за какой-то глупости мы с ним отчаянно спорили и даже ожесточенно дрались. Еще меня обижало то, что родители всегда были на его стороне, да и другие взрослые тоже почему-то ему сочувствовали. Может быть потому, что Петр рос тихим и был меньше меня? Но меня такое отношение обижало, и я обвинял во всем брата. Но, в то же время, между нами существовала какая-то невидимая связь, братская любовь. Мы оба любим экскурсии - вместе с ним и другими мальчиками облазили весь остров, все уголки. Вожаком был я, а брат чувствовал мое покровительство и гордился мною.

В этот период мне пришлось испытать литературный голод. Я жадно набрасывался на любую художественную литературу, и это расширяло мой кругозор. Видимо, поэтому среди сверстников я считался «знающим товарищем». Любые возникающие споры не обходились без моего вмешательства, и мое слово решало их исход.

Брат старался ни в чем от меня не отстать: ни в чтении книг, ни на охоте, ни на рыбалке. Иногда я старался куда-то уйти без него. Удивительно, но он умудрялся найти меня в любом уголке острова. У нас было общее увлечение – рыбалка. Мы ловили рыбу на крючок, и часто можно было видеть две детские фигурки по колени в грязи, с азартом ловившие пескарей или ельцов. И разговор при этом был самый задушевный: как мы наловим рыбы и поможем родителям прокормить детей. Весной, как только пройдет лед, нас с братом,  двух рыбаков–любителей можно было увидеть на всех водоемах, где водилась хоть маленькая рыбешка. Порой мы стояли на льдине голыми ногами. Односельчане, смотря на нас, говорили, что эти Прокопьевы ребятишки долго не проживут, но мы с братом не обращали на них внимания. Мы внимательно следили за поплавком, чтобы вовремя выхватить из воды леску с серебристой рыбкой. Мы, как могли, как умели, пытались помочь нашей семье.

Сестры наши росли незаметно. Старшая, Лена, – скрытная, спокойная, а младшая, Валя, – боевая, косолапая и удивительно способная девочка. Ей шел третий год, но она знала все потайные места в нашем доме. И если кому-то нужна была потерявшаяся вещь, спрашивали у нее, и Валя мигом отвечала, где что лежит. Отец, любя, называл ее «толстопятой», так как она бегала по дому и громко топала пятками.

1931-ый  год. В  марте, по новому положению, я был переведен в первый семестр четвертой группы. Школа помещалась в квартире моего дяди Ивана Михайловича. Получилось так, что я догнал многих старшеклассников, но выглядел среди них совершенны малышом. Но учился хорошо, и учитель всегда ставил меня в пример остальным. Учились по два-три часа, остальное время играли в бабки.

Весной отец снова вступил в колхоз. И я с нетерпением ждал летних каникул, чтобы поработать в поле с колхозниками. Мне все казалось очень интересным: народу много, шутки, смех, а где-то и ссоры из-за чего-нибудь. Вечерами можно было видеть, как колхозники возвращались с полевых или иных работ шумными компаниями. Слышались смех, песни, шутки. Мой отец, несмотря на болезнь, был резв и много балагурил. Только иногда вдруг нападало на него уныние. За этим обычно следовали длительные пьянки, побои нашей матери и, наконец, усиление у него болей в период похмелья. Тогда он бывал зол и часто обрушивал свой гнев на нас, на детей, чаще всего на меня… Я страшился в такие моменты встречаться с ним, попадаться на глаза.

И я стал замечать какие-то странные наблюдения за мной, особенно в периоды его недомоганий. Что-то его мучило, какая-то была загадка. Разгадывать ее мне пришлось  несколько лет спустя после его смерти. Я помню пронзительный, изучающий взгляд его черных глаз, причем чаще всего он старался смотреть мне в профиль, а не в глаза. У меня вспыльчивый характер и, порой, это выскальзывало наружу в присутствии отца. Но вместо того, чтобы рассердиться или успокоить меня, он, наоборот, оставался доволен моей вспышкой и становился мил и нежен.

Лето работал в колхозе. Прошло оно очень быстро, весело и шумно. Особенно сеноуборочная кампания. Самым любимым занятием было в обеденный перерыв уйти в горох и есть его зеленые плоды до тошноты.

Осенью учусь в четвертом классе. Школа переоборудована из бывшей церкви. Просторные удобные классы, а главное – замечательная колокольня. С ее высоты можно созерцать весь Нижне-Шаманский мир. Особенно хорошо весной залезть наверх с книгой и читать, наслаждаясь теплом и солнечным светом. Учитель, Владимир Александрович Филлипов, разделяет наши увлечения, нередко его можно видеть с нами в поле, в лесу или на макушке колокольни.

Много приезжих школьников, особенно из села Пашино. Часто случаются между нами стычки на почве любви и ревности. На меня по-прежнему давит литературный голод. Читаю, читаю без конца. Этим же «болеет» и моя одноклассница Галя. Замечательная, способная девочка. Я влюблен в нее по уши. Правда, она старше меня, и у нее уже есть нешуточный поклонник. Я избран предучкома, чем очень горжусь. Мою радость разделяют родители. Брат учится в первом классе.

Так незаметно приближается страшный тридцать второй год…

1932-ой год, июнь. Умер отец. Осталось нас шесть ртов на иждивении больной матери. Она плохо себя чувствует, работать не может – порок сердца. Вот такая тяжелая участь постигла нас. Как нам хочется съесть хотя бы краюшку хлеба! Нет, не съесть, нельзя, хотя бы понюхать! Но мы ее не имеем. Спасибо большое односельчанам - всем было очень трудно, но каждый старался хоть чем-то помочь. Каждый хоть что-нибудь уделит или посочувствует. Так и выживали. Мать где кому постирает, побелит, и так мы перебиваемся с картошки на воду, с воды на картошку.

Через две недели умер младший мальчик Толя, ему был всего год, а еще через неделю после него умер двухлетний братишка Вася. Недоедание и скарлатина свалили всех нас. И мы валялись в доме без всякого ухода и лечения. Мать только и думала, где и что для нас достать и чем накормить, о себе не думала. Да, как все-таки трудно было в то время! Но все обошлось. Мы вчетвером выздоровели и растем, кто как может.

Рыбы у нас в Ангаре очень много всякой, но как ее добыть, если нет снастей? Но мы с братом уже привыкли ловить на крючки и стараемся наловить побольше, чтобы хватило на всех. Мать благодарна, что и без отца мы растем  такими же послушными. Мы стараемся ничем не обидеть маму. Таскаем из реки воду, носим дрова – помогаем как можем.

1935-ый год. В августе мать, собрав все тряпки, которые я имел, отправила меня учиться в среднюю школу, которая находилась в 190-а км от нашего села – в Братске. Мы надеялись, что меня примут учиться за казенный счет, как не имеющего отца и происходящего из семьи бедняков.

18-го августа карбас впервые в жизни повез меня по венам Ангары в далекое путешествие. Я был рад тому, что плыву на таком «большом корабле», который тянет лошадь. Так хорошо сидеть на карбасе, смотреть на природу, на берега Ангары. До чего же эта река красива! Острова кругом и все имеют свое очарование, притягательность. Можно ли найти природу красивее, чем у нас? Вода в Ангаре чистая-чистая, холодная, прозрачная до того, что видно плавающую рыбу и все камешки на дне.

Не дали мне долго любоваться красотами Ангары. Уже через полдня старший посадил меня на коня, к которому был прикреплен канат, и заставил вести этот караван, состоящий из одного карбаса и двух лошадей. На этом кончились мои восторги, так как нужно было управлять лошадью, невозможно было отвлечься. На нашем пути был один из больших, грозных порогов, он тянулся почти на 7 км. Нужно было его пройти.

Как сейчас помню, каких физических сил стоила эта гигантская работа по борьбе с течением! Сколько людей погибло в разное время на этих порогах! Ангара в этом месте в ширину от одного до полутора километров, она огибает порог, стиснутая с обеих сторон отвесными скалами с общим уклоном 1 м на 1 км. Огромные быстрые струи несутся на север, через камни, и никакая сила не способна их остановить. А нужно было тянуть вверх по течению эту большую груженую лодку. Тянуть ее дальше лошадьми не было возможности, так как при первых же шагах они сломали бы себе ноги среди огромных скал и рвов, из которых состоял берег. Кроме того, были такие места, где скалы отвесно спускались прямо в воду, и лошадь бы там не прошла.

Поэтому вся тяжесть движения ложилась на людей. У нас было восемь взрослых. Все без исключения, и я тоже, впряглись в лямки. Все, кроме одного кормового - опытного лоцмана, в течение двух дней боролись с течением. Мы тащили карбас, цепляясь за траву, за камни, и нужно было внимательно смотреть, чтобы не ухватиться за змей. Их за камнями было очень много. Так тащили мы карбас против бушующего течения, отдавая все свои силы, и через силу, так как если немного расслабиться, споткнуться или упасть, то бечева (то есть веревка) потянется обратно. Нелегко было и лоцману. Ему нельзя было ошибиться, ведя эту большую лодку среди огромных камней, многие из которых не были видны из-под бушующей воды. Ошибка или неловкость –  карбас разбило бы о камни и всех нас затянуло бы под воду. И такое бывало. Но мы смогли победить и прошли порог. Когда-нибудь старые люди будут рассказывать своим внукам, правнукам о том, как мы жили, о смелых, сильных, суровых, закаленных людях, живших здесь, об этих ангарских порогах, о том, как приспосабливались и побеждали. Поверят ли они нам?

Я очень хочу, чтобы мои дети и внуки не испытали многое того, что пришлось испытать мне. Я очень хочу, чтобы будущее поколение жило лучше, были грамотнее, умнее и богаче нас.

1938-ой год. Вместе с Кешей Перетолчиным учимся в сельскохозяйственном животноводческом техникуме. В свободное время ходим в лес, облазили все окрестности. Ждем-не дождемся весну.

В один прекрасный день, а именно 15-го июля 1938-го года, мне сообщили, что дальнейшее место моей работы располагается где-то в 70-ти километрах от Иркутска. Равнодушно встретил я это известие. Уложил свои нехитрые пожитки и вот уже снова шустрая полуторка несет меня по незнакомой местности, так непохожей на наш восточно-сибирский пейзаж. Кругом располагаются степи, высокие холмы окаймляют их. Между ними извилисто, фантастически красиво вьется река. На дороге встречными машинами поднята пыль. Едем по центральной магистрали, соединяющей далекую Лену, Якутию с железной дорогой и административным центром Восточной Сибири – Иркутском. Мельком узнаю, что буду работать в совхозе техником.

В 12.00 въехали в центр Бурят–Монгольского национального округа – Усть–Орду. Огромное село с благоустроенным центром, шикарный ресторан. До совхоза - 17 км. Пообедав, трогаемся дальше. Снова степь. Только горы с обеих сторон реки становятся круче, порой переходя в обрывы и скалы, отвесно спускающиеся в воду. И между этих скал красиво вьется лента реки. Какая живописная местность. Лишь бедность лесного покрова бросается в глаза… По моему предположению, река не безрыбная. Это радует меня, рыбака, не меньше, чем вид этой местности. Вот, наконец, белые, украинского вида, хатки, двухэтажные строения учреждений совхоза. После представления сразу получаю назначение на центральную ферму.

1943 год. Тихий донской край. Тихий Дон... Станция Лиски г. Свобода. Изуродованное бомбами и пожарами местечко.

Как металлическая лента, растянутая по долине, извивается серебристая река, кое-где окаймленная дубравами и песчаными берегами. Тишину нарушает артиллерийская дуэль. Со свистом летят над рекой раскаленные куски металла, ударяются о землю и разлетаются смертоносными осколками по сторонам. Мысли - о ежеминутной гибели, о борьбе  двух миров и о силе русской артиллерии. Бог войны разговаривает своим, присущим ему одному языком, напоминает о своем могуществе, о своей непримиримости к людям, одетым в светло-зеленую форму венгерской армии, как мыши зарывшимся в норы по ту сторону реки. Крепкие сибирские моряки, верные солдаты нашего войска.