Конец августа 1979 года. Монголия. Чойр.

Почти весь тридцать седьмой мотострелковый полк находился на учениях. В расположении оставались лишь дежурные офицеры, караул да «шланги» разного калибра: дневальные, повара, комендачи, писаря… За полгода до дембеля  и я вкусил все прелести комендантской службы: должность делопроизводителя продовольственной службы была, что называется, не последней и по солдатским меркам – денежной. Сто сорок пять тугриков в месяц – целое состояние: бутылка настоящего (с этикеткой на аглицком языке, в экспортном исполнении) коньяка «Белый аист»  стоила семьдесят тугриков (или «тугров» на сленге солдат и офицеров),  бутылка «Архи» (монгольской водки) – 37 тугров, а консервная банка советской натуральной горбуши – всего 1 тугр.

Существовали и издержки этой должности: в штабе тыла нужно было находиться с семи утра до девяти вечера, подворотничок должен быть всегда белоснежным, да и «зампотылу», подполковник Соломон Евсеевич Кейген не давал расслабиться. Я уже не говорю про различные ревизии, проверки, ночные бдения с накладными и ведомостями. Только перед отбоем комендачи были предоставлены сами себе, и штаб тыла был тем местом, где можно заварить чай кипятильником из лезвий «Нева», поджарить минтай на печке, спокойно покурить (в Монголии срочникам выдавали по восемнадцать пачек сигарет «Охотничьи», которые именовались «Смерть на болоте» – на пачке был изображён охотник в лодке среди камышей).

В тот вечер в штабе тыла находились я и Шура Кадочников – делопроизводитель  вещевой службы. Заварили чай.  Где-то в одиннадцатом часу к нам зашёл секретчик Конопелько, которого мы звали либо бульбашом (он был из Белоруссии),  либо  Эдуардом  Ивановичем. Секретка находилась  в  отдельной  палатке,  и Конопелько дневал и ночевал там же, в расположении взвода почти не появлялся.

Да, весь наш полк располагался в палатках, а причиной тому был вооруженный конфликт между КНР и Вьетнамом в феврале-марте 1979 года.  Об этом конфликте в наше время  подзабыли, да и в советские времена о нём не  часто вспоминали, так как он никак не вписывался в отрихтованные парадигмы исторического материализма: апологеты оного допустить не могли, чтобы вооруженный конфликт произошел между двумя социалистическими государствами.  Для справки: за три месяца до этого военного конфликта между СССР и Вьетнамом был подписан договор о дружбе, в котором говорилось не только о сотрудничестве, но и о «совместной обороне». Семнадцатого февраля 1979 года Народно-освободительная армия КНР семью корпусами пересекла вьетнамскую границу на всём её протяжении (а это – 1460 км).  Советский Союз привёл в боевую готовность шесть военных округов (один Забайкальский чего стоил!),  две воздушно-десантных дивизии из европейской части перебазировали  на Восток (одну из них – в Монголию). Тринадцать военных советских кораблей стояли на боевом дежурстве в Южно-Китайском море. В пустыне Гоби (на территории МНР) были проведены грандиозные учения, танковые части имитировали несколько атак на китайские границы. В начале марта по приказу министра обороны Устинова был сформирован новый мотострелковый полк (в/ч 43842), который располагался километрах в восьми от станции Чойр.  В этом-то полку и происходит действие моего рассказа.  

Телодвижения СССР возымели своё действие: через две недели конфликт закончился, но полк наш  продолжал  стоять на страже интересов социалистического лагеря  (лагеря – слово-то какое!).

Солдат и офицеров собрали из разных полков. Так, я, например, должен был закончить артиллерийскую учебку в Цуголе Читинской области только в мае. Мне, как и многим другим курсантам, досрочно выдали удостоверение об окончании артиллерийской учебки, и в начале марта я уже был в Монголии.

– Самбайну,  кампаны! – произнёс вошедший Конопелько, что переводится как «Здравствуйте,  товарищи!»,  но у солдат это означало: «Здорово, салаги!».

Говор секретчика был особенным, с белорусским акцентом, с едва заметной паузой после шипящих и «р», с вкраплением белорусских слов. Иногда он напевал дебильную песню:

«Когда я был совсем дурак,

носил я клетчатый пиджак,

с разрезом, б…., с разрезом, б…., с разрезом.

Вокруг стен красного Кремля

лежит колхозная земля.

Свобода, б…., свобода, б…., свобода!».

– Слушайте новый анекдот, – продолжал Эдуард. – Радио передаёт: «Московское время – двенадцать часов. Для офицеров и прапорщиков: большая и маленькая стрелка наверху».

Мы с Шурой заржали, хотя уже знали этот анекдот.

– Эдуард Иванович, а правда, что вторые экземпляры ключей от всех сейфов штаба хранятся у тебя в секретке? – неожиданно сменил тему Кадочников.

– Так точно, товарищ сержант! – наигранно отрапортовал Эдуард. – А на фига козе аккордеон, когда цветёт вишнёвый сад?   Потерял  ключ от сейфа, что ли?

– Вон перед тобой сейф начальника службы ГСМ, а в нём – канистра спирта.

– Но ведь сейф опечатан.

Действительно, перед учениями старлей Алексеев опечатал сейф посредством суровой нитки, которую продел через проушину заслонки отверстия замка и втопил её в пластилин, затем на пластилине сделал отпечаток своей печатью.

– Опечатан-то он опечатан, но мы-то – не делопроизводители, что ли? – парировал Шура. – Срежем пластилин лезвием, а потом обратно присобачим.

Секретчик замурлыкал:

– Когда я был совсем дурак, носил я клетчатый пиджак… Короче, кампаны,  если вы аккуратно срежете пластилин, то я принесу ключи от этого сейфа.

Не помню, что меня подвигло, но эту, почти хирургическую операцию выполнил именно я.

– Извольте бриться! – обрадовал я друзей, аккуратно держа пластилин в руке.

Конопелько ушел и вернулся минут через десять с ключом от сейфа. Дверь палатки мы закрыли на крючок.

Палатки, в которых располагался полк, были установлены «партизанами» в первых числах марта 1979 года, как раз накануне Международного женского дня. «Партизаны» были в основном из Иркутской области. Их призыв осуществлялся в спешке, и не обошлось без трагедии. Майор Евдокимов (из нашей части) был старшим автоколонны. Где-то  между Улан-Батором и Чойром ГАЗ-66 с двадцатью «партизанами» ушёл под лёд какого-то озера (майор находился в другой машине).  Если мне не изменяет память, все, находившиеся в машине, погибли. Майор Евдокимов выскочил из машины, всё сразу понял, достал пистолет и застрелился. Осиротели двое детей. Только через полгода Шура Кадочников готовил документы на списание вещевого имущества, принадлежавшего майору.

Летом почти все палатки были дооборудованы: из обрезной доски делали полы, в каждой палатке устанавливались по две печки. Вначале были сложены кирпичные печки конструкции прапорщика Шарафана из роты связи, но они грели слабо (видимо, потому, что вместо глины использовался цементно-песчаный раствор). Вторые печки были сделаны из металлических двухсотлитровых бочек из-под ГСМ. Бочки устанавливались горизонтально. Труба имела колено, которое нагревалось докрасна. «Конструктором» этой печки был Шура Кадочников. По приказу «зампотылу», такие печки были установлены во всех пятидесяти сорокаместных палатках.

Кроме того, благодаря настырности Кадочникова, подполковник Кейген  разрешил на нашу палатку натянуть ещё одну и установить деревянные двери (затем они появились во всех палатках полка).   Окна нашей палатки были зашиты мной собственноручно. Всё это помогло нам пережить зиму, хотя в декабре я всё-таки залетел в госпиталь на месяц с воспалением лёгких. Климат в Восточно-Гобийском аймаке действительно суров: морозы до минус сорока пяти со шквальным ветром.

Печки приходилось топить постоянно – дров для растопки угля в пустыне Гоби нет. Солдаты воровали пустые бочки из-под жира, а комендачи выпрашивали у Кейгена напалм – идеальное средство для растопки угля.

Какое-то время мы находились в состоянии лёгкого оцепенения. Видимо, осознание того, что мы всё-таки переступаем границу дозволенного, не позволяло нам вот так сразу открыть сейф. Ключ был весьма замысловатым, как и положено быть ключу от сейфа. Через пару минут секретчик решительно вставил ключ в замочную скважину и начал поворачивать его против часовой стрелки, сувальды заскрежетали и через три оборота ключа сейф был открыт.

В сейфе была лишь канистра со спиртом – все свои документы Алексеев хранил в обычном шкафу. Иногда он при нас открывал сейф и демонстрировал искусство переливания драгоценной жидкости во флягу. Вначале спирт наливался в обычную солдатскую кружку, затем старлей поднимал кружку на метр от фляги и, наклоняя кружку, добивался тончайшей струи, которая без пролива проходила через узкое горлышко фляги.

Вначале всё шло как по маслу: мы отлили из канистры флягу спирта (а это – восемьсот граммов!), компенсировав «естественную убыль» обычной водой, закрыли канистру и поставили её обратно в сейф.  Предчувствие неотвратимого «приёма на грудь» ввергло нас в состояние эйфории. Кадочников начал предлагать различные пропорции разбавления. Я же вспомнил, что у начальника вещевой службы где-то были припрятаны серебряные рюмки.

Отношение основной массы офицерства к тыловикам чаще всего было негативным. Многие  бряцали высказыванием самого Суворова: «Каждого, кто прослужил интендантом хотя бы год, можно расстреливать без суда и следствия». (Видимо, только простой солдат может оценить глупость другого высказывания генералиссимуса:  «Пуля – дура, штык – молодец»).

Не знаю, может быть, я попал в какой-то особенный полк, но у меня воспоминания о тыловиках самые что ни на есть тёплые. На самом деле, и начальник продовольственной службы Кисурин, и начальник вещевой службы Щербак да и начальник службы ГСМ Алексеев были трудягами и порядочными людьми. Сочувствуя нам, Щербак принёс транзисторный приёмник «Океан», который мы слушали по вечерам (телевидения в полку не было).  «Зампотылу» Кейген  пропадал в полку сутками, понимал нужды солдат, но не прощал воровства. Когда я уезжал в отпуск по семейным обстоятельствам (в сентябре умерла моя мама), то по приказу Кейгена мне выдали новые шинель и ботинки, Кисурин отдал свой чемодан. Во внутреннем кармане шинели я обнаружил тридцать рублей.  Такое не забывается…

Эйфория прошла быстро: попытка закрыть сейф не удалась.  Что там случилось с сувальдами замка, одному Богу известно, ключ во что-то упирался и рейка замка не выходила.

Самым старшим из «медвежатников» был я, поэтому раньше «подельников» осознал последствия вскрытия штабного сейфа – вплоть до дисбата. Вспомнил в этот момент, как в учебке курсант получил десять суток гауптической вахты за потерю штык-ножа. А тут – штабной сейф!

Серьезность момента ощутил и Конопелько. На него было страшно смотреть: лицо покрылось красными пятнами, со лба стекали капли пота. Ведь он – секретчик, имеющий допуск к секретным документам и шифровальной машине, окончил специальную учебку,  а тут…

– Когда я был совсем дурак, носил я клетчатый пиджак… Мужики, корячится дисбат, не иначе.

Монолог же Кадочникова передать не берусь – из трёх десятков произнесенных им слов не меньше двадцати относились к изощренной ненормативной лексике, в некоторых местах смыкающейся  с изящной словесностью.

Поочерёдно мы делали попытки закрыть сейф – безрезультатно. Замок, как заговорённый, не срабатывал.

Подогрели чаю, выпили по стакану (про спирт и не вспомнили).

Кадочников выдал:

– Давайте прикроем дверцу и приклеим пластилин. Алексеев, якобы, забыл закрыть сейф.

– Детский лепет на лужайке, – прокомментировал Эдуард.

– Мужики, давайте перекурим, а то мы сгоряча такое натворим, что не расхлебаем до пенсии. Давайте разбежимся, успокоимся и через час соберёмся снова, – предложил я, и, накинув шинель, ушел в расположение взвода.

Хотя  был уже час ночи, взвод ещё не спал. Кто-то играл в храп на сигареты, кто-то стирал гимнастерки в стиральной машинке самого командира полка.

Командир части подполковник Лаврентьев уже получил квартиру в ДОСах, но там солдаты ещё не закончили ремонт. Кое-какую мебель и другие вещи командир привёз из Союза, на время ремонта наш комендантский взвод охранял их в специально поставленной палатке. Подполковник разрешил комендачам пользоваться стиральной машиной. Помимо прочего, среди вещей было два больших мешка книг. Втихаря я брал оттуда книги и прочитал за пару недель «Идиота» Достоевского, сборник Евтушенко «Во весь голос» и мемуары маршала Василевского «Дело всей жизни». В полку была библиотека, но я не брал там книг – велика была вероятность, что книги утащат сослуживцы. А библиотекарша - единственная женщина в полку численностью 1400 человек. Кажется, якутка, носила национальную одежду, запомнились и её меховые сапожки.

Общение только с мужиками не могло не сказаться на моем лексиконе и лексиконе сослуживцев. Термин «ненормативная лексика»  слишком интеллигентен по отношению к «словотворчеству» солдат и офицеров, варящихся в этом мужицком котле. И не то чтобы выдумывались какие-то новые маты, нет, но комбинаторика ограниченного набора известных слов была настолько не очевидна и калейдоскопична, что многоэтажности выражений могли бы позавидовать небоскрёбы  Пятой авеню Нью-Йорка.

Я завалился на свою кровать второго яруса (если в обычных казармах дембеля располагались на нижнем ярусе, то в палатках – на верхних, там  теплее), закурил.

Почему-то вспомнилось, как нас переправляли в Монголию. Вначале поездом от Оловянной до Читы. В Чите было такое столпотворение солдат и офицеров, которого мне не доводилось видеть никогда. К отправке в МНР одновременно готовилось эшелонов пятнадцать.  Командовал отправкой какой-то генерал-майор. Женщины из соседних изб (всё происходило где-то на окраине Читы) выходили на улицу и часами наблюдали за происходящим. Я никак не мог понять, почему некоторые из них тихонько подрёвывали, но и сам почувствовал себя не в своей тарелке, когда из динамика зазвучала Зыкина: «Уходят эшелоны, а я гляжу им вслед...».

Затем – Наушки, таможня, Сухэ-Батор и, наконец, – Улан-Батор. Конечно же, я не забывал, что  родился в Улан-Баторе. Выйдя из поезда, задал сам себе вопрос: «Ну, ты чувствуешь, что это начало твоего пути, а?».  Но никакого голоса предков или других потусторонних вибраций не почувствовал.

На вокзале Улан-Батора я был свидетелем трогательной сцены. Солдата встречала мать, которая работала по контракту в Монголии. Это была красивая женщина лет сорока пяти, блондинка, очень похожая на Татьяну Доронину. Запомнилась её шикарная причёска (подумалось: специально, видимо, готовилась к встрече). Вначале она напоила сына и ещё двух солдат молоком с шанежками своего, очевидно, изготовления, затем в ход пошли какие-то бутерброды.  Огляделся: все дембеля и сержанты  отвернулись  и закурили, я тоже закурил.

...Я нещадно материл себя за то, что ввязался в эту, прости Господи,  операцию «Ы». Представил, как  попадаю вначале на гауптическую вахту, затем – в дисбат. Гарнизонная гауптвахта славилась особой жестокостью.  Начальником гарнизона был майор Иванес, бывший десантник, который отличался садистскими наклонностями. Многие солдаты после подобного перевоспитания заболевали пневмонией и даже астмой – гауптвахта не отапливалась.

Представил, с каким презрением на меня посмотрит Кейген, когда узнает… А ведь он мне доверял и поручал весьма деликатные задания.

Когда я готовился к своей первой ревизии, то выяснил, что утеряна ведомость выдачи папирос «Беломорканал» тем самым «партизанам», которые ставили палатки. Пятьсот человек получили по сорок пачек, итого 20000 пачек, что в денежном выражении составляло 4400 рублей.

– Орлов, выручай «начпрода», а то останется без штанов, – тоном просьбы приказал подполковник.

Задача была несложной, но трудоёмкой. Список всех «партизан» я взял в финчасти (они получали денежное довольствие). В той же денежной ведомости были и подписи. Так как подделывать подписи мне пришлось одному, чтобы скрыть характерные черты своего почерка, я расписывался разными ручками: перьевой синей, шариковой фиолетовой и даже химическим карандашом. На это ушла ночь. (Такое у штабных – в порядке вещей. Один из писарей строевой части после подобной ночи уснул прямо на табуретке и упал лицом на раскалённую металлическую печку. Остались грубые шрамы на лице и кличка «Виннету – сын Инчу-Чуна»).  Утром я включил фантазию: немного помусолил ведомости, придавая им потёртый вид, и даже наставил кое-где вполне естественные жировые пятна (сливочным маслом), сделал небольшие надрывы. Когда я показал Кейгену это «произведение», то он произнёс: «Шедевр». А однажды я обнаружил в чековой книжке один лишний чек. Их должно быть ровно сто, но в чековой книжке был сто один. На один чек можно было отгрузить до состава продовольствия. Понимая всю серьёзность момента, я доложил об этом не «начпроду», а лично подполковнику. Кейген тут же разорвал лишний чек на мелкие кусочки, пресекая на корню любые криминальные  поползновения.

«Чёрт бы побрал этот китайско-вьетнамский конфликт! Дослуживал бы спокойно  в Союзе, а тут как бы не стать расхитителем социалистической собственности или, того хуже, государственным преступником»,  – досадовал я.

 Час прошёл, я вернулся в штаб тыла. Конопелько  возился с ключом.

– А ведь я собирался жениться сразу после армии, – заскулил Шура, – и вот те-на – дисбат!  Макс, ведь у тебя верхнее техническое образование. Включи мозг, ё-пэ-рэ-сэ-тэ.

Я в очередной раз подошёл к сейфу. Сейф был несгораемым, толщина двери составляла около восьми сантиметров. Дверка крепилась двумя мощными шарнирами, которые были приварены снаружи. У сейфа не было «руля», как у некоторых сейфов, с помощью которого выдвигаются дополнительные штыри, заходящие в боковые стенки. Дверь закрывалась только основным  замком с мощной рейкой, сам замок был прикручен четырьмя болтами к внутренней стенке дверцы.

– Эврика! Замок-то можно снять! – закричал я. – Эдуард Иванович, слушай, у тебя случайно в секретке нет таких же сейфов?

Эдуард подошел, посмотрел на замок и «улетел» в секретку.

– Мужики! Обсудим ситуацию, – произнёс он после возвращения. – Значит, так. У меня стоит точно такой же сейф. Единственный вариант: поменять замки и закрыть сейф Алексеева. Бракованный замок ставлю на свой сейф и завтра же пишу рапорт начальнику штаба о том, что мой сейф перестал закрываться.

– Похоже, это – спасение, – согласился я, – но как быть с Алексеевым? Он приедет с учений и не сможет открыть свой сейф. Конфуз!

– Я всё продумал, – подытожил Эдуард. – После неудачных попыток открыть сейф вы подскажете старлею, что вторые экземпляры ключей находятся в секретной части. Да и он сам об этом должен знать. А я, естественно, отдам ему ключ от своего сейфа, забрав предварительно его ключ, чтобы он не смог их сравнить.

…Новый замок подошел почти идеально. Внутренняя сторона дверцы была покрашена грунтовкой с помощью краскопульта и по периметру замка, на дверце были не закрашенные фрагменты – размеры замков чуть-чуть отличались. С головок болтов местами слезла краска, так как болты мы раскручивали-закручивали пассатижами – гаечного ключа не было. Главное же, цвет грунтовки на замке и на дверце совпадал, и, конечно же, сейф уже закрывался и открывался. Пластилин я тщательно присобачил к сейфу, предварительно вставив суровую нитку. Оттиск печати был идеален.

– Вокруг стен красного Кремля лежит колхозная земля. Свобода, б...., свобода, б...., свобода. Свобода, кампаны!!! – проорал Эдуард Иванович.

Через двое суток полк вернулся с учений. После обеда в штаб зашел Алексеев. Мы с Шурой встали по команде «смирно» и торжественно прокричали: «Здравия желаем, товарищ старший лейтенант!».  Алексеев опешил: мы так обнаглели в последнее время, что обычно приветствовали офицеров только  с большими звёздами, а с «начпродом» и с «начвещем» вообще здоровались за руку.  Алексеев несколько раз прошелся мимо сейфа, внимательно посматривая на него.

– Мужики, – обратился к нам старлей, – со мной произошло ЧП на учениях. Ключ от сейфа положил во внутренний карман бушлата и где-то его выронил. А у меня там важные документы.  Вызывать газосварщика из хозвзвода, что ли? Или сейф отвезти в рембат?

– Товарищ старший лейтенант, в секретке, кажется,  хранятся вторые экземпляры ключей, обратитесь к сержанту Конопелько, – сообщил, не отводя глаз от своих бумаг, Кадочников, но кривую улыбку Шура скрыть не смог: он-то знал, что никаких документов в сейфе не было.