В Падунском районе города Братска на улице имени Хабарова установлена памятная доска с информацией о том, что где-то в этом районе похоронен знаменитый покоритель Приамурья. Поводом для этого послужила версия краеведа В.Ф. Герасимова, основанная на сведениях, почерпнутых из Энциклопедического словаря Брокгауза Ефрона. Хабаров будто бы подолгу жил в Братске-Острожном и в 1671 году нашел свой последний приют на кладбище при Падунской церкви Богоявления.

Попробуем разобраться, соответствует ли это действительности. Дело в том, что в архивах сохранилось немало документов, которые прямо или косвенно противоречат такой версии.

Сведения о селении Братск, в том числе и захоронении там Хабарова дал в свое время для Санкт-Петербургского энциклопедического словаря И.И. Воротников, — известный краевед-исследователь, служивший в Братске с 1856 по 1908 год.

В 1890 году по запросу издателя И.Е.Андреевского он послал в Санкт-Петербург материал о селе Братское на Ангаре. Андреевский был директором Археологического Института и в 1890‒91 годах являлся главным редактором «Энциклопедического словаря Брокгауза Ефрона». В это время готовился к выпуску том «Энциклопедии» на букву «Б».

Неизвестно насколько объемным и обстоятельным был отправленный И.И. Воротниковым материал, но в «Энциклопедическом словаре Брокгауза Ефрона» статья о Братске заняла всего лишь полтора десятка строк. Конкретно же о Хабарове там сказано: «На первоначальном месте острога осталась только небольшая, почерневшая от времени церковь с погостом, на котором похоронен знаменитый Хабаров, покоритель Приамурья». Эта короткая информация и послужила краеведу В.Ф.Герасимову поводом для инициативы о соответствующем наименовании улицы на западной окраине Братска и установке там памятной плиты.

Сохранились ли какие-то материальные следы хабаровского захоронения к тому времени, когда И.И. Воротников послал сведения о Братском остроге издателю энциклопедического словаря? Об этом ничего неизвестно, но, по всей вероятности, — нет. Ведь со времени смерти Хабарова прошло более 200 лет, а в те времена место погребения тем более в такой глухомани отмечалось лишь установкой деревянного креста. Не сохранилось и каких либо письменных свидетельств такого захоронения. Так что, судя по всему, речь шла о предании, сохранившемся в памяти братчан уже в восьмом-девятом поколении от современников этого события.

Нельзя не обратить внимания на то, что районом, связанным с погребением Хабарова, В. Ф. Герасимов посчитал окраину Братска вблизи места сооружения когда-то первого Братского острога у Падунского порога. Надо полагать, что основанием для этого явилась содержавшаяся в словаре целеуказание, — первоначальное место острога, где осталась только почерневшая от времени церковь с погостом. Герасимов даже упоминает название этой церкви, — Богоявленская.

Однако такое суждение ошибочно. Издатель, говоря о первоначальным месте острога, вовсе не имел ввиду первый Братский острог, а говорил об остроге, возведенном в 1654 году, где мог оказаться Хабаров.

Хабаров не мог быть похоронен возле церкви первого Братского острога, построенного у Падунского порога, поскольку в 1634 году этот острог при осаде его бурятами был «сожжен дотла». Не мог быть он похоронен и у Богоявленской церкви. Эта церковь была простроена в 1843 году, — через 170 лет после смерти Хабарова по проекту, заказанному декабристом Петром Мухановым. Об этом можно прочитать в краеведческой литературе. Следовательно, если Хабаров и был похоронен в Братском остроге, то где-то близ устья Оки, куда был перенесен Братский острог в 1654 году, на территории, близкой к нынешнему Центральному району города Братска.

В остроге в то время стояла церковь во имя пресвятой Богородицы Владимирской. Об этом писал русский посол Спафарий, делавший в Братском остроге остановку на пути в Китай в 1675 году. К слову сказать, новая Богоявленская церковь была поставлена рядом с погостом, оставшимся от старой церкви. Ее в тридцатые годы обезглавили и превратили в клуб «Ангара», а на месте церковного погоста устроили спортплощадку и площадку для танцев.

Не менее вероятна другая версия, которая состоит в том, что место захоронения Хабарова могло находиться на берегу реки Березовой на горе, позже получившей название Монастырская. Известно, что просьба об учреждении новой обители была направлена тобольским епархиальным властям от имени жителей Братского острога – «детей боярских, служилых и посадских людей, пашенных крестьян» в начале 60-х годов. Между 1664-1668 гг. поступила грамота тобольского митрополита Корнилия, по которой велено было «в Брацком остроге на Ангаре реке на Березове горе построить монастырь во имя Преображения Господня и в том монастыре церковь воздвигнути во имя всемилостивого Спаса».

Монастырь находился в 5 верстах от Братского острога за бывшей крестьянской заимкой. В 1890 году на правом берегу Ангары еще находилось Спасопустынское селение. В начале XVIII века там находилась «церковь божия вседержителя Спаса с тремя кельями», обнесенная оградой. Вот там-то и могло быть захоронение Ерофея Хабарова. После губительных для церкви реформ Екатерины П имущество Спасской Пустыни было продано, церковь обветшала. Последний игумен монастыря иеромонах Михей не покинул места своего служения и умер в обители в 1776 году. Церковь еще продолжала жить почти полстолетия, но в двадцатых годах минувшего века была разграблена и уничтожена, после чего селение Спасопустынское стало называться деревней Монастырской.

Но не об этом речь. Был ли вообще похоронен в Братске Ерофей Хабаров? Сомневаться в этом есть немало оснований. А если нет, то чем объяснить эти слухи и предания?

* * *

После ареста Зиновьевым в устье Зеи, доставки его в столицу и московского сыска Хабаров почти пятнадцать лет безвыездно прожил на Лене под строгим наблюдением якутского и илимского воевод, исполняя обязанности управляющего пашенным хозяйством Илимского уезда. Любая его попытка выехать за пределы уезда немедленно пресекалась администрацией, если же возникала необходимость такого выезда в интересах воеводства, то это осуществлялось в сопровождении конвоя. Так, например, было при его посылке к Тунгирскому волоку для изъятия спрятанных там Хабаровым зиновьевских запасов пороха.

То, что Хабаров был под строгим наблюдением воеводских властей, ярко продемонстрировали события 1663 года. В тот год к Хабарову на Усть-Киренгу заехал Федор Пущин и они вместе отправились на Чечуйский волок, где находилась деревня Пущина, — всего-то за сотню километров от Усть-Киренги. С какой целью они туда отправились — неизвестно. Но об этом тут же полетела весть якутскому воеводе. Илимский воевода Лаврентий Обухов писал Голенищеву-Кутузову: «приезжал в Усть-Киренскую волость из Якутцкого уезду с Чичюйского волоку сын боярский Федор Пущин и увез с собою сильно илимского сына боярского Ярофея Хабарова, а для чего увез и какое до него дело, про то мне в Илимском остроге не ведомо…».

Якутский воевода обеспокоился этим известием, — Хабаров все еще не рассчитался с казной «за даурский подъем». Его, не медля, под конвоем доставили в Якутск. В ответном письме Лаврентию Обухову якутский воевода писал: «… я ево, Ярофея велел взять для того, что на нем, Ярофее, … великому государю в казну за даурский подъем по кабале 4411 руб., 22 алтына 2 деньги, и тех денег на нем Ярофее в Якутцком остроге доправить было никакими мерами неможно и поруки на нем Ярофее в Якутцком остроге в таких больших деньгах нихто не держит и я, господин, ево Ярофея за приставом отпустил в Чичюйский волок и велел по нем, Ярофее, взять поручную запись, … а как он, Ярофей, поруку по себе даст, я … велел ево, Ярофея, отпустить к тебе в Илимский острог».

Неизвестно, собрал ли Ерофей «поруку», но известно, что воевода обязал его в погашение долга поставлять в Якутск из своего хозяйства «беспереводно по сту пуд ржи на год».

Как это ни удивительно, но Ерофей так и не погасил долг до конца своей жизни. Объяснить это можно только тем, что он находил способы откупиться от домогательств якутского воеводы Голенищева-Кутузова, прославившегося своей алчностью, который установил ему (разумеется, небескорыстно) столь мизерную ставку погашения долга. При цене на хлеб, которая в Якутске составляла около рубля за пуд, ежегодной поставкой этих ста пудов для погашения долга Хабарову понадобилось бы 44 года.

Неоднократные попытки Ерофея получить разрешение выехать на Амур не имели успеха. Невольно возникает вопрос: что же так тянуло его в эти места? Ключ к разгадке этой тайны дают, нам кажется, некоторые обстоятельства последнего года пребывания там Ерофея Хабарова.

Встреча с Зиновьевым в устье Зеи не была для Хабарова неожиданной. Судя по сохранившимся историческим документам, Хабаров к такой встрече был готов. Был у него и собранный ясак, — 17 сороков соболей, были ясачные книги, заведенные Поляковым в Гиляцкой земле, были захваченные в походах аманаты и ясырь. Собственного имущества было при Ерофее относительно немного, — лишь соболи, да меховые изделия. Да и те, надо думать, Ерофей оставил у себя под рукой, чтобы использовать при необходимости для взяток и откупов.

Но ведь, надо думать, обладал он значительно большим, — и деньгами и мягкой рухлядью и разного рода изделиями, награбленными у князцов и улусных «лутших людей». Средствами от продажи своим людям вина и пива, пищалей и серпов с косами, свинца и пороха; средствами в виде мягкой рухляди с погромов даурских улусов и выкупа ясырей, возвращенных долгов своих полчан трофеями с тех же погромов.

А сколько разного рода добра должно было накопиться у Хабарова за минувший год в качестве его собственной доли при разделе имущества разграбленных княжеских городков, погибших в схватках даурских, дючерских и маньчжурских воинов, казненных князцов-аманатов и улусных «лутших людей», — куяков и шлемов, луков и сабель, затейливых щитов, калчанов со стрелами, разных других воинских доспехов и оружия. А ковры, женские узорчья-украшения, посуда китайской работы из княжеских домов и юрт.

Конечно, часть добра, прежде всего – мягкой рухляди, Хабаров, видимо, уже переправил на Лену со своими доверенными людьми, — братом Никифором и племянником Артемием. Переправлять на Лену остальное свое добро он, видимо, не считал возможным. И потому, что не хотел огласки, которая была неизбежна при таком числе окружавших его людей, в том числе критически к нему настроенных. И потому, что опасался, как бы все это не было у него отобрано властями, и не отписано в казну. Да и вообще, можно ли было поручить такое дело, — завершающий этап всей задуманной операции, даже близким и особо доверенным лицам без его личного контроля и участия? Где же находилось все это добро?

Есть все основания предполагать, что в критический момент он упрятал все это где-то, как сейчас говорят, в «схроне». В этом, видимо, и состояла главная причина его стремления еще раз побывать на Амуре.

 * * *

Судьбе было угодно свести на берегах Лены две незаурядные личности, — предприимчивого Ерофея Хабарова и столь же энергичного, деятельного и умного иеромонаха Гермогена, — первостроителя Усть-Киренского монастыря. Немало было у них в ту пору разговоров о жизненных планах каждого из них, обсуждений важных для каждого из них проблем. Для Хабарова это был Амур, переживания по поводу того, что русские отряды под давлением богдойцев оставили эти благодатные места, непроходящее желание вернуться на берега великой реки. Для Гермогена это были проблемы духовной жизни. Он был яростным сторонником патриарха Никона, его реформ, и, надо думать, весьма болезненно воспринимал разгоравшуюся в столице борьбу между царем и его окружением с одной стороны, патриархом Никоном и духовниками с другой, за верховенство власти.

Ерофей, как и все его современники, был человеком верующим, однако он не был религиозным фанатиком. Во всяком случае, ни в одном из сохранившихся исторических документов более раннего времени нет каких либо тому свидетельств. Поэтому не может не обратить на себя внимания тот факт, что начиная с 1663 года, Хабаров вдруг начинает проявлять повышенное внимание контактам с церковными деятелями, становится щедрым спонсором церковных начинаний.

Уж не под влиянием ли Гермогена, а, может быть даже по его прямому совету, появилась у Ерофея мысль: получить разрешение на новую амурскую экспедицию, пользуясь властью духовенства. Но для этого нужно было проявить свое усердие в решении церковных дел. Именно в это время Хабаров на собственные средства ставит часовенку в устье Киренги, вкладывает деньги в строительство Троицкой церкви, вместе с другими частными жертвователями принимает участие в финансировании строительства Киренского монастыря.

В 1665 году в ходе волнений служилого и крестьянского люда, вызванных про¬изволом властей, был убит илимский воевода Обухов, после чего на Амур ушла большая партия жителей Лены, в той или иной мере, связанных с произошедшим. Вместе с ними ушел и Гермоген с шестью единомышленниками-священослужите¬лями.

Ерофей остался на Лене один со своими проблемами. Трудно сказать, о чем он беседовал с Гермогеном перед его отплытием. Может быть, Гермоген оставил ему рекомендательное письмо сибирскому архиепископу в Тобольске с просьбой помочь Ерофею выбраться на Амур? Впрочем, это маловероятно. Дело в том, что к этому времени на место Симеона, с которым Гермоген был хорошо знаком и вел пере¬писку, заступил новый архиепископ, — Киприан, назначенный деятелями недавно созданного Монастырского приказа, то есть, по существу, — светской властью. Вряд ли Гермоген мог рассчитывать на его помощь. Однако дело нужно было доводить до конца, — ведь не напрасно же Ерофей потратил на всю эту затею столько денег. Но прежде нужно было получить разрешение илимского воеводы на выезд в Тобольск и Москву.

Направленный из Тобольска в Илимск вместо Обухова в качестве временно исполняющего обязанности воеводы сын боярский Расторгуев-Сандалов, принять такое решение не осмелился. Пришлось ждать еще целый год, пока в Илимск не прибыл новый воевода, назначенный Москвой, — Сила Осипович Аничков.

Был ли Ерофей Хабаров уверен в том, что в Тобольске или Москве удовлетворят его просьбу? Судя по всему, он в этом сильно сомневался. Более того, складывается впечатление, что в случае отказа он вообще не намерен был возвращаться на Лену. Чем другим можно объяснить тот факт, что перед отъездом Ерофей распродал лошадей и коров, насеянный хлеб, медную посуду и «железный завод», а все свое недвижимое имущество, — «… заимку с сенными покосами и двором и хоромами и рыбными ловлями» передал во владение «монастырской братии»? Причем, в случае своей смерти он все это завещал Троицкому монастырю.

В конце 1665 г. за символическую плату в 100 рублей Ерофей передал монастырю мельницу, стоимостью в 1000 руб., сохранив за собой лишь право бесплатного помола на ней хлеба своего хозяйства.

С прибытием на воеводство Аничкова Хабарову, наконец, удалось получить разрешение на выезд в столицу. В это время в Москву с ясачной казной был отправлен атаман Артемий Петриловский, — его племянник. Так что поехали они в Тобольск вместе. В своей «поступной памяти» Ерофей извещал монастырских старцев, что едет он «к Москве великих государей за казною». Из Илимска Хабаров отправился в июле 1667 года и осенью уже был в Тобольске.

Первым тобольским воеводой в то время был стольник Петр Иванович Годунов — человек деловой, энергичный и государственно мыслящий. 15 октября Хабаров подал ему челобитную с просьбой отпустить его на Амур, в которой писал: «А я для тое … государевой службы и прибыли подыму на своих проторях (на свои средства) сто человек на своих судах и хлебными припасами. С тех мест, где поставитца город и остроги, будет … великим государем в ясачном сборе и в пахоте прибыль».

Это последнее, что достоверно известно о Хабарове из сохранившихся исторических документов. Большинство исследователей пишут, что после этого Хабаров бесследно исчез, и, о нем больше ничего не известно.

Что по своей сути предлагал Годунову Хабаров? Он предлагал ему авантюру, подобную той, на которой «погорел» якутский воевода Францбеков, был арестован и лишен права появляться на Амуре сам Хабаров. Казна при этом понесла убытки, которые Ерофей за минувшие годы так и не компенсировал. К тому же он еще и демонстративно заявлял в своей челобитной, что обладает немалыми средствами.

Годунов, конечно же, хорошо знал и об оценке столичными властями деятельности Хабарова на Амуре, и о запрете ему возвращаться в Даурию. И потому, без сомнения, ответил на его челобитную категорическим отказом.

Б.П. Полевой на основании обнаруженных им документов писал, что Хабаров побывал и в Москве, где находился с 31 декабря 1667 г. до весны 1668 г. Артемий, видимо, сдавал в это время якутскую меховую казну. Неизвестно, обращался ли в Сибирский приказ со своей просьбой Ерофей. После той информации о действиях на Амуре Хабарова и Петриловского, которую доставил в Москву в 1663 году Бекетов, это было весьма рискованным делом. Известно лишь, что в тот год Артемий Петриловский был лишен атаманского звания и был разжалован в пятидесятники. Что послужило тому причиной – неизвестно, как неизвестно и то, куда после этого направились Хабаров со своим племянником.

Дело в том, что о возвращении их на Лену нет никакого документального подтверждения. Сохранилась лишь запись в якутских книгах, что до 1670 года Артемий Петриловский числился пятидесятником, да и то, как видим, только лишь два года и только лишь числился.

О Хабарове и вовсе нет никаких известий, кроме разве что обращения в 1670 году монахов Киренского монастыря к илимскому воеводе Аничкову с просьбой подтвердить за монастырем право на владение собственностью Хабарова, которое он завещал монастырю, со ссылкой на то, что Ерофея Хабарова «не стало». Где умер Ерофей Хабаров и при каких обстоятельствах это произошло, — неизвестно, но нельзя не обратить внимания на то, что оба эти последние упоминания в архивных документах о Ерофее Хабарове и Артемии Петриловском относятся к 1670 году. Куда же они подевались?

С точки зрения столичного руководства, якутского и илимского воевод они должны были вернуться на Лену, где Артемий должен был продолжить государеву службу в звании пятидесятника, Ерофею же предстояло расплатиться с долгом в казну. Но готовы ли были Ерофей с Артемием возвращаться к этому «разбитому корыту», — распроданному хозяйству и позорному признанию разжалования из атаманов? Есть все основания думать, что нет, они этого не хотели. Тогда куда им было податься?

В Сибири было одно хорошо им знакомое место, еще не находившееся под властью воевод, где они могли укрыться, — Амур. Не последнее место в этом стремлении занимало припрятанное там добро, — трофеи даурских и дючерских погромов.

Как это было заведено, у них на руках была подорожная или проезжая память с указанием маршрута и конечного пункта путешествия, поэтому добраться до устья Илима для Ерофея с Артемием не составило каких-либо проблем. Однако идти дальше по Илиму к ленскому волоку значило вновь попасть под надзор илимского и якутского воевод. Если же идти к Амуру через Байкал, баргузинские степи и Шилку (путь, по которому чуть позже прошло посольство Спафария), то это нужно было делать либо тайно в обход русских острогов, либо имея в руках другую проезжую память с иным маршрутом.

В это время приказным человеком в Братском остроге был Иван Перфильев, — сын известного енисейского землепроходца Максима Перфильева. С Максимом Ерофей был хорошо знаком. В 1638 году, когда Перфильев шел в свой знаменитый поход в Забайкалье через Лену и Витим, Ерофей со своими покрученниками вместе с этим отрядом прошел путь от Енисейска до усть-Куты, имел при этом возможность близко познакомиться с Максимом. Должно быть, знал он с малолетства и его сына Ивана, поскольку почти год перед этим прожил в Енисейске. Одним словом, у Хабарова были основания рассчитывать на помощь ему в возникших проблемах со стороны сына его старого знакомца, и он с Артемием двинулся к Братскому острогу.

Все вышеизложенное в полной мере соответствует содержанию сохранившихся документов. Все, что произошло дальше, выполнялось втайне от воеводских властей, потому, видимо, и не нашло отражения в официальной переписке того времени.

У исторических повествований есть одна особенность, вызванная малым числом сохранившихся архивных документов. Явление, в общем-то, рядовое. Авторы при этом поступают трояким образом. Либо чистосердечно признаются в отсутствии данных о каком-то периоде действий героя, и продолжат писать о том, что было дальше. Произведение при этом теряет целостность, стройность сюжета и, конечно же, вызывает неудовольствие читателя. «Борзые» писатели находят путь к читательскому сердцу в том, что начинают вольно фантазировать, придумывая всякие небылицы. При этом порой скатываются до смешного, свидетельствующего о полнм незнании сохранившихся документов или намеренном игнорировании их содержания. Произведение при этом, хотя и становится интересным, но вводит читателя в заблуждение, предлагая под видом исторической правды всякую околесицу.

Но есть еще и третий путь. Анализируя разного рода косвенные свидетельства, события, происходившие в то время в стране и описываемом регионе, содержание отписок других людей, находившихся рядом, можно высказать предположение о вероятных действиях героя, указав при этом, на чем оно основано. Лев Гумилев полушутливо называл такой метод методом исторической криминалистики. Если на выстроенных таким образом последовательности действий героя встретятся исторически точные свидетельства, то это лишь подтвердит правильность избранного пути. Именно по этому пути и предпочел идти автор в своих описаниях дальнейших действий Ерофея Хабарова.

Уже к концу 1678 года в Якутске знали и об отказе Хабарову в его просьбе о возвращении на Амур, и о разжаловании Артемия. Об этом свидетельствует тот факт, что в списке якутских служилых людей уже с 1667 года Артемий Петриловский числился пятидесятником.

В случае длительной их задержки якутский и илимский воеводы, без сомнения, объявили бы их розыск, разослав соответствующие запросы в Тобольск, Енисейск и ближние русские остроги. Поэтому для Ерофея с Артемием жизненно важным было не допустить такого развития событий. Лучшим способом избежать этого могло стать известие о их смерти. Разве не так?

Мог ли Ерофей Хабаров организовать такую фальсификацию, пользуясь старыми связями, возможно еще и оплатив такую услугу. А почему бы и нет? Подобного рода фальсификации случаются и в наше просвещенное время, тем более такое действо не составляло особого труда в те далекие времена. Вместо Ерофея с Артемием могли быть похоронены какие-то другие погибшие или умершие бедолаги из «гулящих людей», на погосте могли быть поставлены могильные кресты и вовсе на пустом месте. Главное состояло в том, чтобы внести соответствующие записи в церковные книги, подобрать «свидетелей» захоронения и дать об этом знать илимскому воеводе. В этом и состояла услуга.

Ведь известно же из исторических источников, как при живой жене енисейский атаман Максим Перфильев, заручившись поддержкой воеводы Андрея Ошанина, заставил попа Кирилла ночью в храме обвенчать его с новой, — второй женой, а чтобы поп помалкивал, дал ему 10 рублей и 10 четей хлебного запаса. Об этом в свое время писал государю тобольский архиепископ.

Чего только не сделаешь для хорошего человека. А оно ведь и вправду для нового молодого поколения енисейских служилых людей Ерофей Хабаров, так же как Иван Галкин, Максим Перфильев или Василий Бугор были личностями почти легендарными, — героями уходившего времени.

Где зимовали Ерофей с Артемием, — неизвестно, по всей вероятности за Байкалом, поскольку архивы косвенно свидетельствуют о том, что к лету 1669 года они уже были в Албазине.

В 1669 году албазинцами неожиданно был предпринят большой поход вниз по Амуру. Нерчинский воевода Аршинский писал по этому поводу тобольским воеводам: «В прошлом во 177 году июня во 2 числе посылал он, Микифорко (речь идет о Никифоре Черниговском, — приказном человеке Албазинского острога), из Олбазинсково острогу олбазинских служилых людей 60 человек вниз по Амуру-реке в поход на даурских и на чючерских людей…».

Невольно возникает вопрос: чем была вызвана необходимость такого дальнего похода, причем даже не на Зею, где жили дауры, а в самую пасть тигру, — в дючерские земли, где уже не раз русские отряды подвергались нападению богдойцев. Видимо, что-то очень притягательное было в цели этого похода. Уж не Ерофею ли Хабарову, обязаны были казаки его организацией?

Это лишь предположение, но хронологически оно вполне согласуется со временем его неудачной поездки в Тобольск и предполагаемого появления в Албазине. Не соблазнил ли он казаков перспективой поживиться добром, которое он спрятал в схроне перед Хинганском ущельем летом 1653 года. Ведь совершенно очевидно, что в одиночку он этого сделать не мог.

Исторические источники говорят, что поход албазинских казаков проходил в «хабаровском стиле», как сказали бы криминалисты. У него был тот же почерк, — богдойские посланцы жаловались потом нерчинскому воеводе, что казаки громили и грабили даурские и дючерские улусы.

По неясной причине отряд албазинских казаков разделился. Часть казаков задержалась в низовьях Хинганского ущелья и через какое-то время пошла вверх, — на Зею. Остальные во главе с неким Григорием двинулись вниз по Амуру, и близ устья Буреи встретились с богдойским войском. Кем был этот Григорий, точных сведений нет, но по первоисточникам более позднего времени можно предположить, что это был Гришка Павлов Тобольский, известный своим участием в прошлые годы в побеге с Лены на Амур с «воровским войском» Михаила Сорокина.

О том, что избежавший встречи с богдойским войском отряд албазинских казаков побывал на Зее, свидетельствует отписка нерчинского воеводы Аршинского. Он писал в Москву: «… в нынешнем во 178 (1670) году взяли те олбазинские казаки на Зие-реке з даурских людей на вас, великих государей, ясаку 43 соболишка без лап и без хвостов». Не удивительно ли? Опять мы встречаемся с феноменом, который имел место в 1650 году, когда даурские князцы пытались откупиться от Хабарова безлапыми и безхвостыми соболями.

Стоило ли ради этих ободранных «соболишек» мотаться по Зее? Думаю, что Хабаров пошел на Зею и её притоки с тем, чтобы, как сейчас говорят, обналичить свое добро, — разменять его на соболей. Действительно, куда ему было податься с громоздким, тяжелым, хотя и отборным по своему качеству и красоте товаром, — саблями, куяками, саадаками с луками и стрелами, коврами, китайской посудой, да мало ли что еще было среди его трофеев. Жизненно необходимо было, хотя бы «по дешевке» обменять все это на ценный, но более компактный и легкий груз, — меха и драгоценности. В этом, видимо, и состояла цель хождения отряда на Зею. Ну а соболишки безлапые это уж так, — попутно, в оправдание похода. И в государеву казну, — «что поплоше и нам не гоже».

Аршинский называет в этой своей отписке 1670 год, следовательно, казаки провели зиму где-то на Зее.

Судьба другой части отряда, возглавлявшейся Григорием, сложилась иначе. 33 человека (по другим источникам 29, — об этом сообщили потом маньчжурские посланники), во главе с Чи-ли-ко-ли (маньчжурская транскрипция имени «Григорий») добровольно сдались богдойцами в плен.

Своим походом албазинцы, что называется, «наломали дров». За время их отсутствия возле острога от рук тунгусов погибли трое служилых людей, были отогнаны кони и рогатый скот и, по всей вероятности, освобождены содержавшиеся в остроге аманаты. Недобором ясака был нанесен ущерб государевой казне. Но самое главное, — они своим походом резко осложнили взаимоотношения с Китаем, спровоцировав выступление богдойцев к Албазину.

Правда, Нерчинскому воеводе Аршинскому удалось тогда дипломатическим путем разрядить обстановку. По приказу из Пекина богдойское войко сняло осаду Албазина и ушло вниз по Амуру.

Самовольные действия албазинцев, спровоцировавшие приход богдойского войска к русским острогам, не могли не обеспокоить нерчинского воеводу и центральные власти. В очередном своем послании в столицу Аршинский писал: «В прошлом, великие государи, во 178 (1670) году, июня в 20 день, писал мне из Албазинского острогу приказной человек Микифорко Черниговской: изменили де вам, великим государем, в Олбазинском остроге черкасы, которые на великой реке Лене, на Киренге, убили воеводу Обухова, Микулка Пан да Оска Подкаменной с товарищи, восмь человек, убежали в Богдойскую землю».

Нам, к сожалению, не известно полное содержание этой отписки, известны лишь опубликованные в открытой печати выдержки. Вызывает недоумение, что нерчинский воевода поименно называет только двух «изменщиков». Это тем более странно, что в воеводских отписках того времени обычно подробно перечислялись имена людей и по менее важным поводам. Бегство же в стан противника служилых людей именовалось не иначе, как измена. Было это явлением достаточно редким, болезненно воспринималось властями, и потому являлось объектом пристального внимания с выяснением причин и возможных последствий таких поступков. Так что имена всех бежавших в Китай албазинцев, без сомнения, содержались в переписке того времени, но они нам неизвестны. Документы более позднего периода дают основание предположить, что из списка приговоренных к казни за убийство воеводы Обухова были исключены пятеро казаков, причастных к убийству, но бежавших в богдойскую землю. Кто же тогда оставшиеся неизвестными еще три человека?

Одним словом, вся эта история с Албазинским острогом нуждается во внимательном исследовании историков. Более вероятно, что отсутствие в литературе этих сведений было вызвано обстоятельствами иного, — политического характера.

В.А. Тураев, — ведущий научный сотрудник Института истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока ДВО РАН очень убедительно раскрывает их суть и причины в статье «О характере купюр в публикациях русских землепроходцев XVII века». Он, в частности, пишет, что «… со второй половины 1960-х практика публикации документов с купюрами и в извлечениях … становится обычным делом, приобретая массовый характер…». И далее: «Е.П. Хабаров, на редкость сложная и противоречивая фигура, вот уже несколько десятилетий рисуется исключительно розовыми красками … убрано все, что, по мнению публикаторов, могло бы бросить тень на портрет этого человека».

Из доступных мне исторических документов так и не удалось выяснить, кем были оставшиеся неизвестными трое беглецов. В этой связи обращает на себя внимание следующее обстоятельство. В отечественной исторической литературе повсеместно говорится о том, что в 1669 году возле устья Буреи были захвачены в плен 33 казака. В послании же китайского богдыхана, которое он направил в 1670 году в Албазин, говорится: «А которые ваши русские в прошлом году по Амуру реке [шли] вниз на Быструю (так казаки называли Бурею) встретили мое войско, и те ваши люди здалися на мое имя 29 человек, и я их много пожаловал и ни единого человека не казнил…».

Не значит ли это, что албазинцы, сообщая, что с Амура не вернулось 33 казака, пытались тем самым скрыть бегство в Китай каких-то четверых неизвестных нам казаков под предлогом их пленения? Лишь после получения богдыханова послания, о котором Никифор Черниговский не мог не сообщить нерчинскому воеводе, он вынужден был признаться в их добровольном побеге в богдойскую землю.

Известно, что и сам Никифор намеревался последовать их примеру и не сделал этого лишь по причине, до смешного житейской. В начале 1671 года Аршинский писал в столицу: «во 179 [1670] году, декабря в 15 день, писали ко мне из Олбазинского острогу албазинские охочие служилые люди, — Петрушка Екимов с товарищи: сказала де ему казачья жена Анница: в прошлом де во 178 [1670] году, после побегу черкас Микулки и Оски с товарыщи, в третий день, Микифорко Черниговской хотел де бежать в Даурскую землю к богдойскому царю. А тое казачью жену Анницу звал он, Микифорко, бежать с собою. И она де, Анница, бежать не похотела …».

Примечательно, что именно к этому времени относится поступление на Лену сообщения о том, что Ерофея Хабарова «не стало». Ссылаясь на это, монахи Киренского монастыря обратились к илимскому воеводе Аничкову с просьбой подтвердить за монастырем право на владение собственностью Хабарова, которое он завещал монастырю.

 * * *

Читатель, должно быть, скептически усмехнется, увидев, что я подвожу его к мысли о побеге Хабарова в Китай, — как де автор ловко выстроил эти самые косвенные аргументы.

Впрочем, так ли уж невероятно такое предположение? Разве мало тому примеров и в нашей сегодняшней жизни, когда предприимчивые разбогатевшие люди, неудовлетворенные отношением к ним властей, бегут «за кордон», предварительно переправив туда свои богатства? И живут там, припеваючи. Хотя бы тот же Борис Березовский. Да разве он один?

Действительно, прямых исторических свидетельств, что Ерофей Хабаров бежал в Китай, в архивах пока не обнаружено, во всяком случае, в открытой печати не было таких публикаций. Но как, скажите, относиться еще к одному, тоже, правда, косвенному, но вполне достоверному свидетельству.

Исследователи говорят, что в тот исторический период в Китае оказалось немало русских людей. И захваченных богдойцами в плен, и ушедших туда добровольно, и сдавшихся после разгрома богдойцами Албазинского острога, — почти сотня человек. О том, что добровольно перешедшим под власть богдыхана не грозила смерть или какое-то иное наказание, албазинцам было хорошо известно. В Пекине была сформирована из них особая «русская рота» императорской гвардии. Начальником этой роты стал бывший русский подданный Ананий Урусланов, — татарин, перебежчик, тот самый, что бежал из хабаровского отряда летом 1653 года. Теперь он носил маньчжурское имя, — Улангери. Так уж сложилось, что всех этих казаков, независимо от того, как они попали в Китай, в исторической литературе называют албазинцами.

Так вот один из потомков этих албазинцев, — Ду Ли Кунь, на основе семейных преданий писал в 1986 году, что из тех, кто закрепились и остались в Китае, ему известно пять фамилий, — Романов (Ло), Хабаров (Хэ), Яковлев (Яо), Дубинин (Ду) и Холостов (Хэ). Ду Ли Кунь писал об этом в статье «Проникновение Русской Православной Церкви в Тяньцзинь и его окрестности». (Альманах религиозных материалов города Тяньцзин, 1986, Декабрь, С. 193-209).

Был ли упомянутый им Хабаров нашим героем, — Ерофеем Павловичем? Трудно сказать, насколько это вероятно. Однако согласитесь, еще менее вероятно, что это был какой-то другой Хабаров, — его однофамилец. Пусть это рассудит сам читатель.