Сокровище. Я купила его двадцать два года тому назад

Я купила его двадцать два года назад, когда в последний раз встречалась с нашей бабой Тасей-маминой тёткой. Она сильно изменилась в последние годы своей жизни — вроде бы такая же маленькая и толстенькая, какой мы её знали, но какая-то притихшая, грустная, совсем не знакомая нам.

Всю жизнь она была деятельной, боевой, весёлой, любящей выпить и попеть в хорошем застолье, которыми так славился дом моего деда Григория. Во время войны работала на челябинском тракторном заводе, выпускавшем в те годы танки, и где, как говорили, надорвалась, и потому была бездетной. Сколько помню её, жила одна — муж давно умер, больше ни с кем не сошлась. После войны переехала жить в Курган, где трудилась на мукомольном комбинате, даже была секретарём парткома какое-то время. При этом баба Тася была человеком большой доброты и щедрости — помогала водиться с малышами своим молодым соседкам, вязала километры шерстяных носков, варежек, шарфиков, в которые одевалась целая орда ребятишек — моих двоюродных-троюродных братьев и сестёр, вечно отправляла родственникам какие-то посылки. Хорошо помню, как в детстве радовалась этим посылкам — в полосатых шерстяных носках были спрятаны неизменные ириски, которые я так любила — «Кис-кис», «Ледокол», «Золотой ключик». Мы с братом были счастливы особенно, когда она приезжала к нам в гости — было с ней легко и весело, пекла она изумительные блины — тоненькие, золотистые, умела гадать на картах, иногда покрикивала на нас в воспитательных целях, но это было скорее смешно, чем обидно…

Незадолго до смерти она снова переехала в Челябинск, поближе к своей, тоже овдовевшей к тому времени, сестре — моей бабе Нюре, которая уже лет двадцать жила в панельной многоэтажке после сноса дедушкиного отчего дома. Продав квартиру в Кургане, она смогла купить в Челябинске лишь комнату «на подселение», куда я и пришла к ней в гости со своей годовалой дочкой. Было странно смотреть, как баба Тася суетилась в этой своей комнатушке — ставила чайник, доставала магазинные пряники. Ощущение казённости, сиротливости исходило от нового жилища бабы Таси. Она, казалось, не испытывала никаких неудобств, живя бок о бок с совершенно чужими людьми, а мне было и почему то и стыдно, и больно, и жалко. Тогда я особенно остро почувствовала, как уходит из нашей жизни что-то большое и прекрасное, тёплое и родное. И пряники с весёлым названием «Фестивальные» так и остались лежать на столе нетронутыми…

Прощаясь, баба Тася сунула мне в руку сто рублей и велела купить что-нибудь о ней на память. У меня в то время было только одно красивое платье-серо-зелёное, бархатное. Я сначала хотела купить что-нибудь из одежды, но был девяностый год и в магазинах висело разное кооперативное барахло. И тогда я наудачу заглянула в ювелирный. Так и появилось у меня это украшение-ожерелье из янтаря. Тогда я носила его, как говорится, и в пир, и в мир, почти не снимая — и за неимением других подобных вещиц, и просто потому, что от него словно исходило какое-то особое тепло…

Недавно, в разговоре с одной моей знакомой, я сказала, что никогда не любила золота, а если оно у меня появлялось, то непременно дарила его кому-нибудь. Она назвала меня недальновидной, ведь золото — это валюта, поэтому раздавать его направо и налево просто преступление, лучше оставить детям….

Почему-то именно после этого разговора я разговора я вспомнила один эпизод своего детства, который связан с гостившей тогда в Челябинске бабой Тасей.

Мне лет шесть или семь. На дворе серый — мартовский, кажется, денёк. Накануне в доме моего деда был какой-то праздник, кое-кто из гостей заночевал, в том числе и Стасик, мой двоюродный дядя. Он лежит на старом кожаном диване и ждёт, когда приготовят обед и можно будет поправить пошатнувшееся с вечера здоровье. Бабушка возится на кухне, а нас с бабой Тасей командируют на базар сдать пустые баллоны для примуса и принести новые. На улице уже мало снега и он рыхлый и кое-где появились лужи, в которые я с удовольствием ступаю в своих резиновых сапожках…

На обратном пути с базара, баба Тася поскользнулась, не смогла удержать равновесия и упала в одну из луж. Круглая и неповоротливая, она силится встать, но не может. Я тяну её за руку, но моих маленьких сил не хватает и я кручу головой в надежде на помощь прохожих. И вот на противоположной стороне улицы появляются две женщины. Я смотрю на них умоляюще, но вдруг одна из тёток кричит мне:- Да брось ты эту пьяницу, девочка и иди домой!
От обиды я чуть не разревелась. Как я могу бросить свою бабушку! И никакая она не пьяница!

А потом баба Тася сидела спиной к печи и сушила огромное мокрое пятно на своём сером сарафане. Ей было очень грустно. Зато Стасику было уже весело. Он восседал за столом и то и дело предлагал бедной старухе составить ему компанию: — Тёть Тась, давай по маленькой, а? Тебе всё равно терять нечего с такой репутацией!

Я не знала что такое репутация, но Стасика в тот момент ненавидела всей душой. Сегодня, спустя много лет я думаю, а что во мне изменилось, собственно, за все эти годы, кроме возраста? Я по-прежнему думаю, что нельзя бросать человека, который упал, что бы ни подумали и не сказали бы о нём другие. Потому что единственное сокровище, которое имеет смысл беречь — это твой ближний.